– Дома у него бывали? Во втором подъезде, на двенадцатом этаже?
Участковый разгладил усы, смущенно покашлял в кулак.
– Повода не случилось, товарищ подполковник. Я ж говорю, тихий… Ну, тащится на крыше, так ведь не озорует. Ничего не пропадало, ни проводов, ни этих… как их… антенных усилителей. Да и зачем ему? Он парень не бедный, две двухкомнатные квартиры на него записаны. Раньше-то он в девяносто третьей жил, а года три назад или четыре прикупил соседнюю. Я в жилконторе справлялся… Аккуратный, сказали, платит вовремя.
Ян Глебович припомнил вчерашний разговор с Мартьяновым о хозяине «Дианы». Не бедный и вовремя платит… Похоже, эти достоинства сделались нынче главными, оттеснив благородство и ум, честность и сострадание, не говоря уж о верности и доброте. Баглай, вероятно, являлся убийцей; Мосолов – махинатором… Так что с того? Не бедные и платят вовремя…
Он кивнул Суладзе.
– Разберись с квартирой. Опыт у тебя имеется… Узнай, когда купил и по какой цене, а если сумма небольшая, прикинь реальную стоимость. Я так думаю, тысяч на двадцать потянет или на двадцать пять.
– Ба-альшие деньги… – тоскливо вздохнул участковый.
– Вот только откуда? – добавил Джангир. – Обыск бы у него учинить, Ян Глебович…
Глухов пожал плечами, буркнув: трудись, капитан, ищи улики. Пока что оснований к обыску не было никаких, и ни один прокурор в здравом уме не дал бы на это санкцию. Ну, умерли пять или шесть стариков… Такая уж их стариковская доля, все помрем, кто от инфаркта, кто от инсульта. Ну, ходил массажист к генеральше Макштас, ну, опознает его соседка – так что же? Ходил в январе, задолго до смерти, а денег пропавших, кроме наследников, никто живьем не видал, а наследники – люди заинтересованные, и цена их показаниям – грош. Что там еще в активе? Ну, коллекционер Черешин… музей, которым довелось вчера полюбоваться… Еле заметные следы на крышках ящиков, будто от перчаток… кружок на пыльной нижней полке, будто от баночки с монпасье… Это с одной стороны, а с другой – описи нет, и нет следов насилия, и будто ничего не тронуто.
Какой тут обыск?.. – думал Глухов, раздраженно покусывая губу. Ни доказательств, ни прямых улик, сплошные гипотезы, да и те – не на фактах, а на статистике. Ряд сходных ситуаций: одинокие старики с каким-нибудь добром, неописанным и неучтенным. Плюс экспертиза Тагарова, то есть возможность убийства под видом целительных процедур… Потенциальная возможность, а как там было дело, поди узнай… Может, массажист и ни при чем. А может быть, при чем, но по ошибке, без злого умысла. Ни денег никаких не брал, ни дорогих картин…
В данном случае Глухов не мог утверждать, что существует коллизия между Законом и Справедливостью. И Справедливость, и Закон были на стороне Баглая, ибо бесспорных признаков его вины пока что не нашлось. Именно признаков, не доказательств, так как меж ними имелось различие: признак – то, что убеждало Глухова, а доказательств требовал Закон. Такое разделение прерогатив казалось Глухову явлением естественным, фундаментальным; не всякий признак превращался в доказательство, поскольку жизнь сложна, и даже самому себе немногое докажешь. Так, например, никто не признавал себя мерзавцем – при всех сопутствующих признаках.
Фигура на крыше пошевелилась, человек медленно отступил назад, вытянул руку, будто приоткрывая дверь, согнулся и исчез.
– Аттракцион закончен, – прокомментировал Джангир.
Глухов повернулся, пожал широкую ладонь участкового.
– Спасибо. Вы нам очень помогли. Как вас зовут?
– Владимир Ильич… – Участковый прочистил горло, подергал левый ус. – Такое у меня имя-отчество… Прежде почетным считалось, теперь смеются… особо молодые… – Он покосился на Суладзе. – Когда, говорят, революцию сделаешь и сочинишь декрет, чтоб контриков – к стенке? А я не любитель революций. Это беспредел, и кровь, и слезы, и горе… Я – за порядок.
– Верно рассуждаешь, Владимир Ильич, – сказал Глухов, и повторил: – Спасибо.
– Так приглядеть за ним? За йогом этим?
– Не надо. Раньше не приглядели, теперь паровоз ушел. Но вашей вины, Владимир Ильич, в том нет. Вы ему не отец и не учитель.
Кивнув на прощание головой, Глухов вышел из-под арки.
Планерки, или еженедельные оперативные совещания, проводились в десять-ноль-ноль у Олейника в кабинете. Кабинет был невелик, но и «глухарей» было немного, и каждый знал, где ему сесть, куда положить блокнот или папку с бумагами, когда говорить, а когда помолчать. Олейник пристраивался у стены, украшенной портретом Дзержинского, за письменным двухтумбовым столом с двумя телефонами; к нему был придвинут другой, узкий и не очень длинный, для подполковника и майоров – то есть для Глухова, Линды и Гриши Долохова. Тут первым сидел Ян Глебович, на правах заместителя и бывшего шефа; и стул ему полагался особенный, обитый кожей, довоенный и прочный, как дубовый пень. Все трое располагались спиной к окну, а по другую сторону стола был диван, такой же древний, как сиденье Глухова, и стулья там не помещались. Диван был отдан молодежи – Голосюку с Верницким и Вале Караганову.
Такая диспозиция всегда казалась Глухову разумной, но с недавних пор он пребывал в сомнении. Во-первых, Голосюк: дадут ему майора, а за Долоховым места нет – куда ж майору поместиться?.. А во-вторых, нахальный Караганов – ему на диване сидеть и сидеть, но он ведь не просто сидит, а пялится под стол, на линдины стройные ноги. Правда, выход из этой ситуации имелся: втиснуть в кабинет Олейника что-нибудь подлиннее, посовременней, с перегородкой под столешницей. Такую конторскую мебель Ян Глебович видел не раз, но импортную и за безумные деньги.
Докладывали, как заведено, с младших по званию, то есть с дивана. Глухов отчитывался последним, Олейник подводил итог, а после глядел на Яна Глебовича в ожидании – не будет ли каких советов. Случалось, бывали. И по тому, как слушали их, Глухов понимал: хоть он не начальник, не шеф, и не сидит под портретом Дзержинского, однако все еще учитель. Это было приятно; это значило, что он необходим и вовсе не так одинок, как мнилось ему временами. Здесь, в этой узкой маленькой комнатке, одиночество таяло, растворялось в аромате линдиных духов, в негромком уверенном голосе Олейника, в табачном дыму и даже в карагановских усмешках. Впрочем, невзирая на ехидный нрав, парень он был неплохой; иные у «глухарей» не приживались.
Линда отчитывалась предпоследней, перед Глуховым. Закончив говорить, она закрыла блокнот с записями и облокатилась на стол, уместив подбородок в изящной маленькой ладони. Прядь волос упала ей на щеку; темный шелковистый завиток на фоне розоватой кожи. Магия, подумал Глухов, колдовство. Та же поза, что у Веры, тот же взгляд… Только верины волосы были посветлей…
– Вам слово, Ян Глебович, – сказал Олейник.
– Дело фармацевта, – негромко и спокойно произнес Глухов.
– События, как видится мне, развивались по следующему сценарию. Два биохимика из Красноярска придумали, как синтезировать препарат с широким спектром лечебного воздействия. Противоаллергенным, а также противоастматическим… Авторы – люди солидные, специалисты из КНЦ, то-бишь Красноярского научного центра. Способ у них дешевый, оборудование недорогое, сырье – непищевые отходы с мясокомбинатов. Если не ошибаюсь, какие-то железы, то ли говяжьи, то ли свиные… Ну, не важно. А важно, что производство наладить они не смогли, да и не очень хотелось им связываться с производством; сертифицировали препарат, поискали в столицах деловых партнеров, наткнулись на Саркисова, и он оплатил промышленную установку. Это оборудование поступило в Петербург в прошлом году, седьмого января, затем было доставлено на мясокомбинат, где Саркисов арендовал помещение. Груз хрупкий, в тринадцати особых ящиках с маркировкой «КНЦ». Также был заключен договор о выплате разработчикам доли прибыли – как авторского вознаграждения, когда пойдет серийный выпуск препарата.
Глухов сделал паузу и покосился на Олейника – тот сидел, пощипывал светлый ус, и что-то чиркал на лежавшем перед ним листке. Лицо его казалось хмурым. Лист, насколько мог разглядеть Ян Глебович, был ксероксом письма из Красноярского УВД. Того самого, где поминалась щедрая компания «Фарм Плюс».