— Мы это хорошо знаем. Вы сделали свое дело, сообщили об этом в ассоциацию и должны ждать распоряжений.
— Так дайте же распоряжение! — воскликнул Джек.
— Вы нарушаете дисциплину!
И, произнеся это, Вилькинс повернулся к Джеку спиной.
Джек был совершенно подавлен.
В конце концов, он вовсе не желал, чтобы «Бостон» непременно потонул, тем более, что это был превосходный пароход. Но как объяснить такую терпимость со стороны ассоциации? Это было такое вопиющее противоречие между идейной стороной и практикой пацифистской ассоциации, что Джек терял голову в размышлениях и догадках. Почему ему предписывали ставить снаряды в убогие пароходишки с незначительным военным грузом, а этот огромный пароходище в двадцать тысяч тонн, с грузом винтовок и патронов, достаточным для целого боевого корпуса, оставляли в покое?
На всякий случай, он отправился в порт и решил остаться там до отплытия «Бостона», все еще надеясь, что хотя бы в последний момент ему дадут распоряжение. Может быть, его сообщение о «колоссальном» грузе показалось неправдоподобным, и Вилькинс решил сначала проверить заявление Джека?
Он провел последние три часа перед отвалом парохода на его палубе у мостков, присматриваясь к пассажирам и провожающим. Но никого из знакомых пацифистов не было. Незадолго до отвала Джек надел «Глориану», и, так как погрузка еще производилась и трюмы были открыты, он пробрался туда. Ему хотелось хоть по каким-нибудь признакам определить, поставлен снаряд или нет. Он сам сознавал, что это пустое занятие, тем более, что трюмы были уже перегружены до отказа, но все-таки проделал это для очистки совести.
Выходя из второго трюма, он допустил большую неосторожность: «Глориана» стала слишком щекотать и жечь его потную шею, и Джек поторопился снять ее на самом пороге, почти на глазах у окружающих. Он думал, что окружающие матросы, занятые спешной погрузкой, не обратят внимания на его появление.
Вдруг пред ним, словно из-под земли, вынырнул Шольц.
Джек едва успел сунуть «Глориану» за пазуху. Шольц ревниво следил за каждым его движением.
— Вы здесь? — спросил он резким тоном. — Зачем?
— Провожаю мою невесту! — ответил Джек, глядя ему прямо в глаза. — Я, знаете, женюсь. Сто тысяч приданого!
Шольц побледнел от гнева.
— Ваша невеста, стало быть, едет в трюме? Знаю я, что это за невеста! Значит, вы все-таки поставили ее туда, несмотря на запрещение?
Джек расхохотался.
— А, вы смеетесь! — завопил Шольц. — Наглец вы этакий! Вы нарушили дисциплину! Вы ослушник! Куда вы поставили аппарат? Говорите!
— Никуда я ничего не ставил! — возразил Джек. — Можете успокоиться и повернуть лыжи!
— Сию же минуту ступайте и выньте машину обратно! — кричал вне себя Шольц. — Пароход сейчас отваливает! Я задержу его… Идите!
— Шольц, вы идиот! — спокойно промолвил Джек.
— Если вы сейчас же не пойдете…
Джек видел, что Шольц нервным движением полез в карман за револьвером. Но то же самое увидели и матросы и вмешались в разыгрывавшуюся историю:
— Эй-эй, парни! Вы что тут затеяли? Расходись! Здесь не место!
Шольц оглянулся, направился к трапу и тихо сказал Джеку:
— Завтра же и ноги вашей не будет в ассоциации. Я сообщу о вас.
— На здоровье! — так же тихо ответил Джек, идя следом за ним к выходу с парохода.
— И если пароход в пути взорвется, то вы будете приговорены ассоциацией к смерти.
Джек усмехнулся. Шольц метнул на него такой взгляд, что, если бы Джек был адской машиной, она мгновенно взорвалась бы от этого взгляда.
Пароход уже ревел во все горло своей сиреной. Мостики убирали. Джек перескочил на помост «пирса» и смешался с толпой провожающих. Когда он в последний раз бросил взгляд на пароход, ему ясно показалось, что среди отплывающих пассажиров он увидел круглое, самодовольное лицо мистера Фая…
— Вы, очевидно, не в курсе дела, — говорил ему вечером того же дня мистер О’Конолли. — Я уже давно удивляюсь, что вам за охота связываться с этими пацифистами. Но, так как вы немец, то я полагал, что это в ваших интересах, и поэтому не вмешивался…
— Да, я не в курсе этого дела, — согласился Джек, — и я очень хотел бы, чтобы вы мне объяснили, что все это значит? Почему этот пароход освобожден от репрессии? По крайней мере, мне кажется, что он сознательно и нарочито освобожден от нее…
— Потому что контрабанда направлена в Германию.
— Ну так что же?
О’Конолли спокойно промолвил:
— А то, что ваша ассоциация чисто немецкая. Она существует на немецкие деньги, организована немцами. Главным агентом у них германский посол в Штатах, граф Бернсторф. У них громадные средства. Они совершенно не стесняются в деньгах.
— Да, это правда! — подтвердил Джек.
— Мне, например, известно, — продолжал ирландец, — что финансовый агент, некий Альберт, тратит на организацию забастовок на заводах до двух миллионов долларов еженедельно.
— Черт возьми! — вздохнул Джек. — Значит, и мне кое-что перепало из этих миллионов. Но кто же их знал?
— Они втянули вас в это дело, как немца. По крайней мере, по фамилии. Но согласитесь сами, где же тут пацифизм? Это просто узкий германский патриотизм, и у этих людей одна цель: всеми правдами и неправдами помочь Германии в ее военной передряге. Если вы немецкий патриот, то для вас есть смысл участвовать в подобных ассоциациях, но вовсе не с целью задушить войну, а задушить противника.
— Я не чувствую себя немцем, — заметил Джек. — Я, скорее всего, интернационалист. И немножко ирландец.
Он покосился на Нору. Она улыбнулась:
— Вы хотите сказать мне приятное, мистер Джек! Вы очень любезны!
— Нет, вправду. Я каждый день на один дюйм превращаюсь в ирландца.
— Ну, этого мало. До целого ирландца долго ждать!
Джемс О’Конолли спокойно и, как всегда, не улыбаясь продолжал говорить на прежнюю тему:
— Задушить войну, войну вообще, войну всякую, может лишь социализм. А все эти пацифистские организации, какие бы они ни были — псевдонимы, под которыми скрывается нечто со всем иное.
— Значит, я не пацифист, а псевдонист! — заметил Джек.
— Да, в этой ассоциации все псевдонимы. Пишется одно, а выговаривается другое. Например, ваш Вилькинс вовсе не Вилькинс, а фон дер Лауниц, остзейский барон. Фай вовсе не Фай, а Фридрих Швейнкопф. Один Гольт, кажется, был Гольтом и умер им…
— Он казался мне хорошим человеком, — заметил Джек.
— Гольт для меня загадка, — продолжал О’Конолли, — я долго присматривался к нему и не мог понять, что он за человек. Нужно сказать, что в то время, когда у вас на Массене готовилась забастовка, я часто бывал там. Я пытался уговаривать наших ирландцев бросить это дело, потому что оно уже тогда казалось мне очень подозрительным. Но с голодными и замученными и озлобленными людьми трудно было столковаться. И вот тогда-то я завел знакомство и с Гольтом. Мне казалось, что он главное лицо во всей этой истории. Мы с ним тогда много говорили, и он произвел на меня впечатление человека искреннего и убежденного.
Он, кажется, действительно верил, что пацифисты задушат войну железной хваткой. И я боюсь, что он разочаровался самым страшным образом во всем этом, когда узнал истину. А узнать ее он мог у следователя, когда уже сидел в тюрьме. Может быть, это и было причиной его самоубийства…
— Он имел тогда ужасный вид, — сболтнул Джек и сразу остановился, испугавшись излишней откровенности…
— Разве вы видели его тогда? Каким же образом?
— Так, случайно… — пробормотал Джек. — Я даже не вполне уверен, впрочем, что это был он…