В ответ — ни звука. Ребята поглядывали друг на друга и молчали.
Не сказал больше ни слова и Пал Палыч.
Я догадывался, о чем он сейчас думает и что мог бы сейчас сказать: «Я ждал целый день. Я надеялся, что кто-нибудь подойдет ко мне и честно расскажет. Неужели и теперь не хватает у этого человека смелости? Кайся, ничтожество, я считаю до трех — раз, два, два с половиной, три!»
Но Пал Палыч мог считать с таким же успехом и до тысячи и до миллиона. Я стоял вместе со всеми и молчал. Я понял, что Пал Палыч ничего не знает про меня. А сам я не полезу в петлю. Никогда. Ни за что в жизни!
Я не ошибся. Расчет у меня был точный. Пал Палыч ничего не знал. Он посмотрел вдруг на всех нас прищуренными, темными от злости глазами и сказал:
— Тот, кто разбил шестеренку, стоит сейчас здесь. Он трус и ничтожный человек. Пускай знает, я ненавижу его. Все, можно разойтись.
Пал Палыч раздвинул круг руками и, прихрамывая, пошел к палатке. Ира-маленькая побежала за Пал Палычем, но скоро вернулась расстроенная и заплаканная. Пал Палыч не желал говорить с ней.
Ну при чем же тут Ира-маленькая! Что он себе думает, этот Пал Палыч!
Никто не строил нас в колонну, никто не давал звонких, по-военному четких и строгих команд. Мы постояли еще немного и молча побрели домой.
И только возле палаток всех прорвало. Поднялся такой шум и гам, что мне снова стало страшно. Если ребята узнают правду, мне — капут.
Вечером Пал Палыч не пришел в столовую. Парламентеры, которых мы послали, вернулись ни с чем. Пал Палыч объявил нам бойкот.
Перед самым отбоем ко мне подошел Манич. Лицо у него было как у человека, который только что поглядывал в щелку — ехидное и в то же время трусливое — а ну дадут по шее!
Манич отвел меня за палатку и зашептал на ухо.
— Коля, шестеренку разбил Ленька Курин…
— Врешь, — сказал я. — Ленька не разбивал!
— Разбивал!
— А я тебе говорю, не разбивал! Я сам…
— Чудак ты, — теребил меня Манич, — «разбивал — не разбивал». Ленька ходил к Пал Палычу и сам все рассказал. Я стоял за деревом и все слышал.
Это было похоже на правду. Манич умел подслушивать. Тут он мог дать фору кому хочешь.
— А ты что — рад? — спросил я Манича.
— Конечно, рад… то есть не рад. Теперь все знают, какой этот Ленька. Правда, Коля, как ты думаешь?
Манич задавал мне один вопрос за другим и между тем совсем не ждал и не слушал ответов. Он все распланировал, взвесил и решил Ленькину судьбу: разрисовать Леньку в стенгазете, написать Ленькиному отцу, исключить из пионеров, выбрать другого старосту.
Манич вывалил все свои конструктивные предложения и задал мне последний вопрос: согласен я с ним или не согласен? Да или нет?
Я посмотрел в упор на Манича и сказал:
— Нет, Леньке этого мало! Надо вырвать ноздри щипцами, снять скальп, а потом повесить на лиственнице.
Манич от удивления поперхнулся и сразу стал заикой.
— Т-ты ш-шутишь?
Я был слабый человек. Ребята, бывало, колотили меня за трусость, отрывали на рубашке за здорово живешь пуговицы, а однажды поймали и нарисовали чернилами синие усы. Но сейчас я был сильнее всех на свете. Я сжал до боли кулаки и бросился на Манича.
Манич скакнул в сторону и с криком помчался по улице поселка:
— Кар-раул! Убивают!
Письма
Никак не пойму, что за человек этот Ленька. Даже несчастье идет ему на пользу. После истории с шестеренкой все стали относиться к нему еще лучше, чем раньше. Одни смотрели на Леньку, будто на героя, другие — будто на больного, которого нельзя обижать и волновать всякими пустяками.
Никто даже не собирался исключать его из пионеров и писать письмо родным. Наверно, это было потому, что отец Леньки применял телесные наказания. Несмотря на все недостатки, ребята были гуманные люди.
Многое тут шло и от Пал Палыча. Утром Пал Палыч был у нас в палатке. Он проверил, как мы застилаем койки, а потом остановился возле Леньки и сказал:
— Леня, надо выпустить стенную газету. Я вижу, кое-кто у нас разболтался.
Про самого Леньку Пал Палыч никакого намека не сделал. Это, пожалуй, правильно. Леньку уже заставляли рисовать на самого себя карикатуру и путного из этого ничего не вышло.
Обижает меня другое: почему Пал Палыч называет Леньку Леней, а меня по-прежнему Квасницким? Если бы Пал Палыч знал, что шестеренку разбил не Ленька, а я, он бы называл меня, как заключенного, — гражданином Квасницким. По-моему, у классного руководителя не должно быть любимчиков.
Непонятно мне и поведение Иры-маленькой. Получается так, как будто Ирин друг не я, а какой-то Ленька Курин. В перекур Ира-маленькая подошла ко мне и сказала:
— Коля, ты должен помириться с Леней Куриным.
— Почему я должен с ним мириться?
Ира-маленькая оглянулась по сторонам и шепотом сказала:
— Потому что он благородный человек.
Меня взорвало:
— Если Ленька благородный, шептаться нечего. Надо кричать с трибуны!
Губы у Иры-маленькой вздрогнули. Но она все-таки сдержала себя и не заплакала.
— Я не для них говорю, — сказала Ира. — Они и так знают…
Ленька благородный человек. Я ничего не понимаю. Я хуже всех. Что же это такое? Почему на свете столько несправедливости?
Беда и радость не ходят в одиночку. Они обязательно приводят за руку своих подружек. Вечером пришла почта и мне сразу же два письма — от мамы и отца.
Самое длинное — от мамы. Это даже и не письмо, а подробная инструкция, изложенная ласковыми и нежными словами — как есть, как стирать носки, как одеваться в зябкие дни.
В письме отца тоже попадались вежливые слова. Но смысл, цвет и запах у них был совсем другой. Отец мой, как я уже говорил, человек очень серьезный и по-настоящему, на все сто процентов, меня никогда не хвалит.
Писал отец, в основном, о пиропе. Он просил пойти к оленьему пастуху и там все точно узнать — найден камешек в реке или это вовсе и не камешек, а кусочек стекла. В конце письма отец писал, что у меня легкомысленный подход к делу и мягко называл меня шляпой. За «шляпу» я не обиделся. Если бы отец знал, что и как получилось с пиропом, он бы не делал таких поспешных выводов.
Я еще раз перечитал оба письма и окончательно успокоился.
Первым делом мне надо распутать историю с пиропом. Завтра воскресенье, и я, пожалуй, пойду к оленьему пастуху. Если взять напрямик через тайгу, часа за три можно добраться к его юрте. Жаль, нет у меня тут настоящего друга. Но что сделаешь — раз нет, значит нет.
Манич несколько раз пытался помириться со мной. У человека нет никакого самолюбия. Его бьют, а он подлизывается и виляет хвостом. На месте Манича Ленька поступил бы совсем по-другому. Впрочем, про Леньку я сказал просто так, для сравнения. Ленька — отрезанный ломоть и возвращаться к этому не будем.
Между прочим, Манич получил сегодня посылку. В огромном ящике, обитом с углов железными скобками, было на взгляд не меньше пуда. Манич взвалил этот сундук на плечи и немедля ушел прятать свой харч в тумбочку. Правильно все-таки я назвал этого типа мистером Манчем!
В юрте
Все дело испортила Ира-маленькая. Она догнала меня на краю поселка и спросила:
— Коля, куда ты идешь?
Я сказал первое, что пришло в голову:
— За цветами.
В глазах Иры засияло два крохотных черных солнышка. Я сразу понял, что дал маху. Теперь от Иры не отвертишься.
Так оно и получилось.
Ира-маленькая заправила за уши свои черные, вечно спадавшие на щеки волосы, и вприпрыжку пошла за мной.
— Идем, я знаю, где цветы.
Только этого мне и не хватало! Если я не успею вернуться к обеду от пастуха, Пал Палыч снова будет задавать различные вопросы и придираться ко мне.