Недавно отменены были полностью: тур Лазарева, тур Леонтьева, тур Долиной, тур Баскова. У Тимати максимальный сбор был сто билетов. И это все имена, и артисты хорошие. А даже им уже не верят. Но это не главная причина. Главная причина, что билет на концерт стоит тридцать процентов от зарплаты. Я в Лас-Вегасе иду на самые крутые шоу в мире с сумасшедшей техникой - билет стоит восемьдесят долларов. В советское время билет стоил два тридцать. А зарплата была сто двадцать. Так что те, кто еще ходит сейчас на концерты, сидят и ждут своего исполнителя, чтобы сходить на него раз в год. Все уничтожено.
- На Пола Анку в Москве билет вообще десять тысяч стоит и это не в театр, а в ангар Б1 с чудовищным звуком.
- Так ведь есть же масса проходимцев и дилетантов. В Набережных Челнах я насчитал - в один день «На-на», Кузьмин, и на следующий день Лайма Вайкуле. И все это проводят разные посредники. Не может быть с такими дорогими билетами три исполнителя в городе практически в один день. Денег нет таких у народа. Поэтому должен быть закон о лицензировании концертной деятельности. Потому что все абсолютно безответственны.
В общем, дилетантство… Вот я тебе расскажу случай. Я был тут на концерте Нани Брегвадзе. Пианист и она. Два микрофона. Она поет необычно, очень тихо, это ее манера. А микрофон настроен на обычный голос, а когда поешь тихо, вперед прут шипящие и свистящие звуки, и ничего не слышно. Болван сидит за пультом! В какой-то момент он попытался поднять звук, и все вообще зафонило. Два микрофона всего! А он не может справиться. О чем тут можно говорить? Ну, я, чтобы как-то сгладить неловкость, зашел к Нани в антракте и сказал: «Видишь, как вредно петь живьем».
Сатириконцы
Воспоминания
Ефим Зозуля
Портрет Ефима Зозули
Жутко подумать - то, о чем пойдет речь в настоящем очерке, происходило без малого двадцать пять лет назад… четверть века!
Но это - обычное лирическое отступление, в котором, к сожалению, ничего утешительного не содержится и содержаться не может…
Приступим к делу.
В январе 1914 года я приехал в Петербург. Куда было направиться в поисках литературной работы? Тогда к начинающим писателям относились не так, как теперь. Незадолго до моего приезда я послал в петербургский еженедельник «Солнце России» рассказ на конкурс, организованный этим журналом. Рассказ получил премию и был напечатан. Не без чувства торжественности я пришел в редакцию. Но меня, премированного автора, приняли так холодно и небрежно, что я долго туда не ходил. В журнале все были чем-то заняты - было не до молодых авторов.
Сделав некоторые другие попытки получить работу, я решил зайти и в «Новый Сатирикон», к его редактору и знаменитому писателю-юмористу Аркадию Аверченко.
Дело в том, что Аркадий Аверченко иногда, главным образом, по праздникам печатался не только в столичных, но и в крупных провинциальных газетах. В некоторых печатался и я. Бывали случаи, когда наши рассказы помещались рядом. Может быть, думал я, - просматривая номера газет со своими рассказами, Аверченко заметил и мою скромную подпись?
Расчет оказался верным.
Когда я, прийдя к Аверченко, назвал себя, он знал мою фамилию.
- Как же, как же, - любезно сказал он, - я знаю ваше имя и фамилию.
И, как решительно все, с кем я знакомился, он спросил:
- Это настоящая фамилия?
- Да, - ответил я. - Настоящая.
Аверченко жил на Троицкой улице, в доме № 15. Двор был опрятный, гладко выложенный и выходил, так как был проезжим, и на Фонтанку.
Квартира Аверченко, состоявшая из трех комнат, производила очень уютное впечатление. В комнате побольше, куда был ход из передней, была столовая и приемная. Рядом, в комнате поменьше - с всегда открытой дверью - за письменным столом у окна, работал Аверченко, а в следующей, последней комнате была спальня. Дверь в нее тоже всегда была открыта, и виднелись штанги разных размеров, гантели и стул или два, заваленные газетами и книгами.
Стены во всей квартире вместо обоев были обтянуты сукнами. В спальне - синего цвета, в столовой - кремового, а в средней, рабочей комнате - лилового, или в этом роде.
Дверь мне открыла горничная Надя, небольшого роста блондинка с умными, зоркими глазами. До моего прихода она говорила по телефону, и, впустив меня без всяких расспросов в столовую, поспешила продолжать разговор.
Телефон стоял на столе Аверченко, и для того, чтобы держать трубку постороннему человеку, т. е. не сидящему за столом, нужно было нагнуться. Как-то так неудобно был расположен аппарат. И Надя говорила, нагнувшись над плечом Аверченко. Разговор был не деловой. Речь шла о родственниках Нади, о поклонах какой-то куме, о чьем-то приезде.
В дальнейших моих посещениях Аверченко (он по всем делам редакции «Нового Сатирикона» принимал у себя на дому), я не раз видел Надю в такой позе, что не мешало Аверченко работать. Надя, простая девушка, но очень тактичная и умная, держала себя свободно, с достоинством, чувствовала себя как дома и поддерживала в квартире и в обращении с многочисленными и разнообразными посетителями удивительно теплый тон.
Аркадий Аверченко
Это было характерно для Аверченко, ибо источником этого тона был, конечно, хозяин.
Аверченко был добродушен, доброжелателен, глубоко порядочен, демократичен, и - при наличии в нем также и воли и решительности и достаточной доли упрямства и всяких других человеческих слабостей - все же нельзя было представить себе, чтобы он был с кем-нибудь груб, резок или неделикатен.
В первую голову это видно было по тому, как себя чувствовала горничная Надя.
Аверченко был высок ростом, плотен, носил пенсне с очень толстыми стеклами. Один глаз у него был вставной, а другой очень близорук. Глаза он лишился в молодости, в Харькове: психически заболевший человек ударил палкою в стеклянную дверь, за которой стоял Аверченко. Осколком стекла был выбит глаз.
Выражение лица у него было неизменно приветливым. На вид он казался лет 34-35-ти. Да так ему примерно и было.
Он принял меня очень ласково. Пригласил позавтракать. Надя мгновенно приготовила кофе, яичницу. Все было так просто, скромно, человечно. Аркадий Тимофеевич расспрашивал меня о том, когда я приехал, как я думаю устроиться, просил дать в «Новый Сатирикон» рассказ.
Ни разу за приблизительно два с половиной года моей работы (в качестве секретаря редакции «Нового Сатирикона») этот тон моих встреч с Аверченко не нарушался. Отношение Аверченко ко мне оставалось неизменно теплым и заботливым. И на этом не стоило бы останавливаться, если б точно такое же отношение не было характерно ко всем служащим редакции и издательства и к сотрудникам.
Между тем молодость Аверченко была не из легких. Он много нуждался, и поголадывал, и менял профессии, и прогорел в Харькове с журналом, и натыкался на резкие отпоры со стороны авторитетных людей.
Так, например, горестна была его первая (и единственная) встреча с А. М. Горьким.
Как-то, в молодых своих странствованиях, Аверченко явился к Горькому со своими рассказами.
Горький прочел его рассказы, посмотрел на их автора, молодого человека в узких брюках со штрипками, в крылатке, в высоком котелке - на молодого человека, блиставшего, по-видимому, в то время манерами завсегдатая оперетки и летних загородных садов, - и сказал:
- Ничего не выйдет, молодой человек, из ваших рассказов. Плохо. Займитесь чем-нибудь другим.
М. Горький, как известно, отличался весьма широким диапазоном в оценке литературных произведений. Многогранность его вкуса достаточно известна.
Но неизвестно, какие рассказы дал ему читать Аверченко - у него были рассказы и очень легкого поверхностно-щегольского тона, а были рассказы и глубокие, сердечные.
Так или иначе, Аверченко это отношение к нему Горького ошеломило.
Он никогда не говорил об этом, хотя история этого была известна вокруг и, конечно, с его же слов. Заговаривать об этом с ним не советовали, хотя вообще Аверченко не был внешне самолюбив и мстителен.