Горький добродушно заявляет:
— Никакого раскрашивания белых генералов не вижу. Превосходнейшая комедия, великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас!
Горькому вторит начальник Главного управления по делам искусств Свидерский:
— Термины «советская» и «антисоветская» — надо оставить. Такие пьесы, как «Бег», лучше, чем архисоветские. Пьесу эту нужно разрешить, нужно, чтобы она поскорее была показана на сцене.
— Главрепертком ошибся, — дожимает Немирович — Данченко, — когда пьеса будет показана на сцене, вряд ли кто–нибудь станет возражать…
И растерявшийся Главрепертком отменил свое решение, пропустил «Бег».
На следующий же день начались репетиции.
Тем временем Лубянка накапливала очередную дозу компромата на Булгакова.
«В литературных и артистических кругах Ленинграда усиленно обсуждается вопрос о постановке новой пьесы Булгакова «Бег», — доносится из колыбели революции голос Гепеухова. — У Булгакова репутация вполне определенная. Советские люди смотрят на него как на враждебную Соввласти единицу, использующую максимум легальных возможностей для борьбы с советской идеологией… Из кругов, близко соприкасающихся с работниками Гублита и Реперткома, приходилось слышать, что «Бег» несомненно идеализирует эмиграцию и является, по мнению некоторых ленинградских ответработников, глубоко вредной для советского зрителя…»
«Нужно выяснить через Информационный отдел о судьбе этой пьесы и помешать ее постановке», — приказывает на полях новый начальник Пятого отделения — уже третий по счету в булгаковском досье! — Гельфер.
«Замечается брожение в литературных кругах по поводу «травли» пьесы Булгакова «Бег», — перекликается с Питером Гепеухов–москвич, — иронизируют, что пьесу топят драматурги–конкуренты, а дают о ней отзыв рабочие, которые ничего в театре не понимают и судить о художественных достоинствах пьесы не могут…»
«О пьесе дать обзорную сводку», — чеканит Гельфер.
24 октября «Правда» сообщает, что «Бег» снова запрещен. И газеты, как по взмаху дирижерской палочки, начинают вопить и улюлюкать: «Ударим по булгаковщине! Разоружим классового врага в театре и литературе!» Сценарий, уже знакомый по «Дням Турбиных».
Художественный театр продолжает репетиции.
«Булгаков получает письма и телеграммы от друзей и поклонников, сочувствующих ему в его неприятностях»… «К нему приходил переводчик, предлагавший что–то перевести для венских театров»…
Захлебываются гепеуховы. Свирепеет Лубянка. Журнал «Современный театр» сообщает: «Бег» будет поставлен до конца сезона!
Наступил новый, 1929 год.
«Совершенно секретно… Булгаков рассказывает, что «делается фантастика», пьеса запрещена, но репетиции идут… Горький поддерживал пьесу в «сферах», кто–то (Сталин, Орджоникидзе) сказал Ворошилову: «Поговори, чтоб не запрещали, раз Горький хвалит, пьеса хороша», — но эти слова, по мнению Булгакова, не более чем любезность по отношению к Горькому, последнего окружили поклонением, выжали из него все (поддержку режима в прессе и т. п.) и на том попрощались. Горький не сумел добиться даже пустяка — возвращения Булгакову его рукописей, отобранных ГПУ».
Недавно рассекреченные партийные документы подтверждают грандиозный масштаб сражения, которое разыгралось вокруг булгаковской пьесы. Судьба «Бега» дважды — 14 и 30 января 1929 года — обсуждалась на заседании Политбюро ЦК как дело особой важности! Была создана сановная «тройка» в лице К. Ворошилова, Л. Кагановича и А. Смирнова, которая, ознакомившись с содержанием пьесы, признала «политически нецелесообразной» постановку ее в театре.
А в феврале грянул гром с самого олимпа: пьесу прочел Сталин. И высказал свое мнение о «Беге» и о драматурге Булгакове во всеуслышание и абсолютно в духе и стиле ГПУ: “«Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег» в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление» (письмо драматургу Билль — Белоцерковскому).
Сталин, правда, давал шанс: «Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил…» — и далее шли наставления, что и как надо прибавить, — но шансом этим тот не воспользовался.
«Бег» был похоронен. Автор обречен. Другую пьесу Булгакова, «Багровый остров», вождь назвал «макулатурой». А о пьесе, которую он, как подсчитали летописцы МХАТа, посмотрел за свою жизнь не менее пятнадцати раз, отозвался так: «На безрыбье даже «Дни Турбиных» — рыба»…