Кто-то, на основании изложенного может прийти к выводу, что Зло восторжествовало в очередной раз, а Бог оказался бессилен сделать что-либо для того, чтобы утвердить на Земле Правду-Истину. Но утверждать на Земле Правду-Истину — это долг людей, прежде всего, перед самими собой, перед своими детьми, внуками, потомками вообще. И не пожелав утвердить Правду-Истину тогда — тем, что впали в сон, — призванные к молитве апостолы открыли дорогу тому, чтобы человечество вошло в эпоху, в которой оно должно было научиться на своём горьком и сладком опыте, что значит: «Милости хочу, а не жертвы». В эту эпоху мы и живём поныне.
Чтобы опровергать сказанное здесь, так или иначе придётся отрицать всемогущество Бога; извращать в обществе представления о праведности и возводить на Бога напраслиной Иудин грех, т.е. приписывать Богу способность к предательству верующих Ему праведников вопреки тому, что народной мудрости известно: «Бог не выдаст!» [290]; обелять этот и прочие приписанные Богу грехи, придумывая нравственно-этическую необходимость и неизбежность для Бога приношения в жертву “умилостивления” самому Себе непорочного праведника Христа ещё на стадии Предопределения бытия Мироздания и т.п. Такого рода неправоумствованием и лукавством полны все без исключения богословские трактаты всех новонаветных церквей.
И неужели вы думаете, что после того, как Бог ясно и недвусмысленно огласил через Христа Своё желание: «пойдите, научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы», кто-то сможет преодолеть Божье всемогущество и совершить жертвоприношение по своему произволу вопреки воле Вседержителя?
11 — 19 ноября 2000 г.
Уточнения: 1 — 3, 15, 18 декабря 2000 г.;
6 — 8 октября 2004 г.
14. Снова пред тобой горы и моря, ты лети, лети, ласточка Моя…
М.А.Булгаков композицию романа “Мастер и Маргарита” построил так, что Воланд, начиная своё “евангелие”, обошёл молчанием нежелательный и неприятный для Сатаны эпизод молитвы Христа и сна апостолов в Гефсиманском саду. Воланд сделал это точно так же, как это сделал в своём тексте автор канонического новонаветного “евангелия” от Иоанна. И это обстоятельство роднит «Евангелие от Воланда» с наиболее почитаемым многими воцерковленными интеллектуалами текстом Нового Завета; а появись «Евангелие от Воланда» в эпоху формирования канона Нового Завета, оно вполне могло бы быть включено и в его канонический текст, тем более что и признанные каноническими “евангелия” «казни — воскресения бога» во многих значимых фактах взаимоисключающе противоречат друг другу.
Начавшись с представления Иешуа Пилату при утверждении смертного приговора, «Евангелие от Воланда» далее повествует о казни (гл. 16 романа называется «Казнь») и последующих за нею событиях. А анонимный рассказчик нигде в романе не высказывает прямо своего отношения к этой сюжетной линии, оставляя читателя наедине с его совестью и с фактами, сообщаемыми Воландом, и с фактами, известными из канонических и неканонических библейских ветхо— и новонаветных текстов.
Вследствие этого многие приходят к тому выводу, что М.А.Булгаков, хотя и имел отличное от культивируемого «отцами церкви» представление о событиях, положивших начало исторически реальному христианству, и выразил своё мнение в «Евангелии от Воланда», но всё же не оспаривал самого факта свершившегося в реальной жизни распятия Христа.
Это мнение казалось бы подтверждает и то, что приводившиеся ранее фрагменты “Мастера и Маргариты”, в которых делаются прямые заявления о том, что казни не было, представляют собой описания снов Пилата и Ивана Николаевича Бездомного-Понырева, а не описания жизни в
Но роман — не свидетельство кого-то из очевидцев о событиях в Иерусалиме в начале эры, а богословие Русской цивилизации в иносказательно-притчевой форме. И иносказательно он однозначно и определённо говорит о том, что казни Христа поистине не было. Сны же Пилата и Ивана Николаевича, где об этом говорится прямо, в мире романа — сны вещие, а не сонные грёзы; в нашей же реальности они — намёк к тому, чтобы поискать в тексте романа иносказания, подтверждающие их истинность как в
Воланд, излагая свою версию событий начала эры, дабы сформировать у читателя желательные ему представления о Христе, всё же тоже под Богом ходит, хотя и противится Ему. Соответственно, ведя своё повествование, Воланд сообщает некоторые подробности, которые придают живость описанию. Опусти он их — описание омертвеет, станет безжизненным и неинтересным, и потому Воланд не может о них умолчать. Он не придаёт им значения, забывая или не подозревая, что Божий Промысел заявляет о себе в этих мелочах, которые представляют собой фразы и целые повествования Божии на языке Жизни. Обратимся к тексту “Мастера и Маргариты”:
«Если бы с ним поговорить „по контексту речь идёт о Марке Крысобое“, — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, что он резко изменился бы.
— Я полагаю, — отозвался Пилат, — что мало радости ты доставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я.
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка (здесь и далее выделение в тексте романа этого слова — наше), сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль вить там гнездо.
В течение её полета в светлой теперь голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нём не нашёл. В частности, не нашёл ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные утопические речи Га-Ноцри могут быть причиной волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, т.е. именно там, где резиденция прокуратора.
Оставалось это продиктовать секретарю.
Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того, столбом загорелась пыль.
— Всё о нём? — спросил Пилат у секретаря.
— Нет, к сожалению, — неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента».
Здесь в «Евангелии от Воланда» и всплыло обвинение в оскорблении величества, т.е. в совершении Иешуа преступления против Римской империи, рассматривая которое, Пилат струсил и утратил самообладание:
«Ненавистный город, — вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передёрнул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, — если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было, бы лучше.
— А ты бы меня отпустил, игемон, — неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, — я вижу, что меня хотят убить.
Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспалённые, в красных жилках белки глаз и сказал:
— Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твоё место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесёшь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.