| And here the procurator thought: 'Oh, my gods! I'm asking him about something unnecessary at a trial... my reason no longer serves me . . .' And again he pictured a cup of dark liquid. 'Poison, bring me poison . . .' |
| И вновь он услышал голос: | And again he heard the voice: |
| - Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. | ‘The truth is, first of all, that your head aches, and aches so badly that you're having fainthearted thoughts of death. You're not only unable to speak to me, but it is even hard for you to look at me. |
| И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет. | And I am now your unwilling torturer, which upsets me. You can't even think about anything and only dream that your dog should come, apparently the one being you are attached to. But your suffering will soon be over, your headache will go away.' |
| Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова. | The secretary goggled his eyes at the prisoner and stopped writing in mid-word. |
| Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца. | Pilate raised his tormented eyes to the prisoner and saw that the sun already stood quite high over the hippodrome, that a ray had penetrated the colonnade and was stealing towards Yeshua's worn sandals, and that the man was trying to step out of the sun's way. |
| Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом | Here the procurator rose from his chair, clutched his head with his hands, and his |
| лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло. | yellowish, shaven face expressed dread. But he instantly suppressed it with his will and lowered himself into his chair again. |
| Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова. | The prisoner meanwhile continued his speech, but the secretary was no longer writing it down, and only stretched his neck like a goose, trying not to let drop a single word. |
| - Ну вот, все и кончилось, - говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, - и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, -арестант повернулся, прищурился на солнце, - позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека. | 'Well, there, it's all over,' the arrested man said, glancing benevolently at Pilate, 'and I'm extremely glad of it. I'd advise you, Hegemon, to leave the palace for a while and go for a stroll somewhere in the vicinity - say, in the gardens on the Mount of Olives.[16] A storm will come . . .' the prisoner turned, narrowing his eyes at the sun,'... later on, towards evening. A stroll would do you much good, and I would be glad to accompany you. Certain new thoughts have occurred to me, which I think you might find interesting, and I'd willingly share them with you, the more so as you give the impression of being a very intelligent man.' |
| Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол. | The secretary turned deathly pale and dropped the scroll on the floor. |
| - Беда в том, - продолжал никем не останавливаемый связанный, - что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, - и тут говорящий позволил себе улыбнуться. | 'The trouble is,' the bound man went on, not stopped by anyone, 'that you are too closed off and have definitively lost faith in people. You must agree, one can't place all one's affection in a dog. Your life is impoverished, Hegemon.' And here the speaker allowed himself to smile. |
| Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. | The secretary now thought of only one thing, whether to believe his ears or not. He had to believe. |
| Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора. | Then he tried to imagine precisely what whimsical form the wrath of the hot-tempered procurator would take at this unheard-of impudence from the prisoner. And this the secretary was unable to imagine, though he knew the procurator well. |
| Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего: | Then came the cracked, hoarse voice of the procurator, who said in Latin: |
| - Развяжите ему руки. | 'Unbind his hands.' |
| Один из конвойных легионеров стукнул | One of the convoy legionaries rapped with his |
| копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.
|