| - А сейчас хорошо на Клязьме, - подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме - общее больное место. -Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной. | 'It's nice now on the Klyazma,' Bos'n George needled those present, knowing that Perelygino on the Klyazma, the country colony for writers, was everybody's sore spot. 'There's nightingales singing already. I always work better in the country, especially in spring.' |
| отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, - ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин. | nothing to be spied amidst the waves,' the novelist leronym Poprikhin said venomously and bitterly. |
| - Это уж как кому повезет, - прогудел с подоконника критик Абабков. | 'Some are lucky and some aren't,' the critic Ababkov droned from the window-sill. |
| Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто: | Bos'n George's little eyes lit up wim glee, and she said, softening her contralto: |
| - Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи. | We mustn't be envious, comrades. There's twenty-two dachas[4] in all, and only seven more being built, and there's three thousand of us in Massolit.' |
| - Три тысячи сто одиннадцать человек, -вставил кто-то из угла. | 'Three thousand one hundred and eleven,' someone put in from the corner. |
| - Ну вот видите, - проговорила Штурман, -что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас... | 'So you see,' the Bos'n went on, 'what can be done? Naturally, it's the most talented of us that got the dachas . . .' |
| - Генералы! - напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист. | 'The generals!' Glukharev the scenarist cut right into the squabble. |
| Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты. | Beskudnikov, with an artificial yawn, walked out of the room. |
| - Одни в пяти комнатах в Перелыгине, -вслед ему сказал Глухарев. | 'Five rooms to himself in Perelygino,' Glukharev said behind him. |
| - Лаврович один в шести, - вскричал Денискин, - и столовая дубом обшита! | 'Lavrovich has six to himself,' Deniskin cried out, 'and the dining room's panelled in oak!' |
| - Э, сейчас не в этом дело, - прогудел Абабков, - а в том, что половина двенадцатого. | 'Eh, that's not the point right now,' Ababkov droned, 'it's that it's half past eleven.' |
| Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли. | A clamour arose, something like rebellion was brewing. They started telephoning hated Perelygino, got the wrong dacha, Lavrovich's, found out that Lavrovich had gone to the river, which made them totally upset. They called at random to the commission on fine literature, extension 950, and of course found no one there. |
| - Он мог бы и позвонить! - кричали Денискин, Г лухарев и Квант. | 'He might have called!' shouted Deniskin, Glukharev and Quant. |
| Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда. Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом Александровичем. | Ah, they were shouting in vain: Mikhail Alexandrovich could not call anywhere. Far, far from Griboedov's, in an enormous room lit by thousand-watt bulbs, on three zinc tables, lay what had still recently been Mikhail Alexandrovich. |
| На первом - обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и раздавленной грудной клеткой, на другом - голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а на третьем - груда заскорузлых тряпок. | On the first lay the naked body, covered with dried blood, one arm broken, the chest caved in; on the second, the head with the front teeth knocked out, with dull, open eyes unafraid of the brightest light; and on the third, a pile of stiffened rags. |
| Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины, патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по телефону от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу - литератор Желдыбин. | Near the beheaded body stood a professor of forensic medicine, a pathological anatomist and his dissector, representatives of the investigation, and Mikhail Alexandrovich's assistant in Massolit, the writer Zheldybin, summoned by telephone from his sick wife's side. |
| Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием, отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было произведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг. | A car had come for Zheldybin and first of all taken him together with the investigators (this was around midnight) to the dead man's apartment, where the sealing of his papers had been carried out, after which they all went to the morgue. |
| Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать: пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском зале, просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком?
|