— Ты, безбожник, — брысь, можешь пешком топать!
Вот история! Друзья еще не видывали Раяускаса таким разозленным! Напрасно они думали, что он никогда не сердится. Подхлестнул Адомас кобылку, и застучали колеса. Долго не размышляя и горько улыбаясь мастеру, который из-за плеча бородача отвечает ему тоже улыбкой, безбожник семенит следом. Проехав добрую версту, пчеловод все-таки останавливает повозку и ждет, пока не нагонит портной. Но и Кризас не лыком шит — не спешит он.
— Что ты ногами не шевелишь, Пранклин? — оборачивается борода, медная от заходящего солнца.
Кризас забирается на задок повозки. Некоторое время они трясутся молча, но вскоре в воздухе начинают двигаться их посохи и руки.
Женитьба сына
Все говорят, что пора Довейке оженить одного из своих жеребцов. Давно требуется матери в подмогу женская рука. Каждому, переступившему порог дома Девейки, говорят об этом заросшие углы, засиженные мухами окошки, свисающая с потолка и цепляющаяся за нос паутина. Как-никак — все же четыре мужика! Поспевай каждому одежду залатать, каждого обстирать, накормить, каждому постель постелить. Только вчера надели чистые рубахи, вымыли головы, а сегодня опять как цыгане. А к тому же, где стояли, там и бросили, где сидели, тесали, стругали — там куча. Ходишь за ними с утра до ночи, собираешь по щепочке, не успеешь передохнуть — опять горы мусора. Не тот возраст у матушки, чтобы повсюду поспевать. И глаза у нее уже не такие светлые как бывало. Жалуется, что не узнает, кто по дороге идет: видит — мельтешит, но человек или скотина не скажет. Бее чаще какой-нибудь изъян и в старухиной стряпне: то пересолено, пережарено, то с землицей похрустывает на зубах Каждодневный гость в похлебке старушки— муха, сверчок. Только подаст на стол — торопись спасать утопающего в миске усача, поглядывай, как барахтается невинная божья тварь.
— Мать, зачем все в одну кучу валишь? Подала бы сперва свекольник, а уж потом мушиное мясо. — Мастер ложкой выгребает утопленницу и бросает к стенке, чтобы подсохла.
Хочешь того или нет, а приходится поднимать вопрос о снохе. Но не так-то легко его поднять. Сразу сынки начинают фыркать, друг на дружку валить: ты первый женись, ты!
Садится к столу мастер, за завтраком почти ничего не евший, и говорит:
— Маменька, кишка кишку гложет. Может, чего подашь?
— А что ж подавать как не клецки.
Мастер заранее распускает ремень, чтобы клецкам вольготнее было перекатываться, ибо очень он это блюдо любит. Спасибо клецкам, только ими жена его при себе и удержала. Взяв ложку, отец тюкает ею по лбу Йонаса:
— Новинка!
— Жареный хорек! — и тут — не будь он Йонас — не теряется сын.
Скажите, что такое: то ли все уж так насытились, то ли старуха без подливы клецки подала: Симас икает, вращает белками, а Йонас воду лакает. По всему чувствуешь, что перед приходом мастера сыновья друг с другом поцапались. У старухи еще и сейчас дрожит нижняя губа.
Проглатывает отец первую клецку размером с добрую лягушку: нельзя сказать, что очень вкусно, но аппетит приходит во время еды. Пытается разделаться с другой — клецка, словно живая, карабкается назад. Мастер третьей толкает вторую, но обе клецки сражаются в глотке.
— Ку-ку-и-ик! — всем телом вскидывается мастер. Хочет слово вымолвить и не может: — Ку-ку-и-ик!
Услышав кукованье мастера, отзывается из угла вторая кукушка, Симас. То один — ку-ку, то другой — ку-ку-и-ик. Старушка шлепает постолами и, совсем ослепнув, вместо жира опять плеснула в миску какую-то замазку.
— К таким ку-ку, — кукует старик, — к таким клецкам, мамочка, затепли погребальную свечу. Обалдела! — швыряет он ложку, выпучив глаза, и вырывает из рук у Йонаса воду. — Мыла ты в них нахлюпала, что ли?!
Все икающие восстают против старушкиного угощения. Старушка упирается, что домочадцы избаловались, что Андрюс только понюхал и ни одной клецки не съел, что ее стряпня им уже не нравится…
— Довольно, маменька! Твори молитву, чтобы все в живых остались. Набили животы сверчками, насытились мухами, а вареное мыло нам ни к чему.
Так и осталось бы тайной, из чего маменька сготовила клецки, от которых вся семья три дня питалась одной только водой, если бы Девейка не хватился своего столярного клея.
День маменькиных клецок в доме мастера выдался довольно бурный. Не в силах устоять против всей четверки, мать отступает в свою постельку и прячет голову под всякие тряпки. Мужчины вскоре слышат ее всхлипывания.
— Ничего не поделаешь! — заключает отец: —Трех боровов держать не стану. Одному надо клыки ломать. Слышите, чтоб до пасхи была пне сноха.
Симас, которому женитьба представляется самым печальным делом, старается незаметно улизнуть за дверь. Он знает: опять все свалят на его плечи, как уже не раз бывало.
— Куда ты, святой отец, не обедню ли служить? — останавливает Симаса отец. — Нигде не горит. Вернись, тебе сказано.
— Вот, Симукасу уже пора. Шея у него крепкая — сможет баба верхом ездить, — заявляет Йонас. — Он самый старший — пусть выберет себе золушку… за печкой места хватает.
— Ты бы, жеребец, не ржал. Пора и тебе ноги спутать, — отзывается отец.
— Еще тот не родился, кто мне ноги спутает.
— Ты мне… вот сюда… подуй! — только теперь огрызается медлительный Симас.
— У мехов стоишь, если надо, сам себе и поддувай! — не остается в долгу Йонас.
— Ша! — унимает отец. — Жеребцы! Спутаю я вас! Вот так сынки — баб боятся. Знайте, больше в своем доме ксендзовскую семинарию держать не стану. Попрошу, чтобы мать вам месяц не стирала, не варила, погляжу, что запоете.
— Невелика беда. Я от этого не сдохну. Так что ж это, тятенька, за закон, что хочу я или нет, а должен жениться, чтоб моя жена этих двух верзил обстирывала!.. Если всерьез, тогда я так скажу: пускай всяк о себе позаботится — вот!
— Краснобай, — выкрикивает мастер, — ты такую захотел, чтобы мы ее на руках носили?
— Пока что, отец, не желаю ни такой, ни этакой. Придет пора, захочу — раз-два и будет.
— Где только собачья свадьба соберется — ты самый первый — гав-гав! К Телкснисовой девке в клеть дорогу без понукания находишь. Ну, ну, далеко ли до беды.
— А наверно, отец, у тебя та клеть все из головы не выходит, где ты в молодости под фундамент залез и пол поднял? К этой Думицеле…
Мастер поднимает кулак:
— Молчать! Сейчас зубы пересчитаю. Чтоб знал, как с отцом разговаривать!
— Да зачем из-за таких пустяков шуметь! Могу папе и по-хорошему уступить…
— Чего уступить? Что ты хрюкаешь?
— Зубов парочку… — тихо бормочет Йонас, отодвигаясь подальше к стенке, чтобы не дотянулась рука старика, тяжесть которой парень уже не раз испытал.
— И теми зубами тебя сжую, которые у меня остались, — уже спокойно говорит мастер. Поворачивается он в ту сторону, откуда слышится шуршание волочащейся по полу юбки. — Мать, раз все хорошо кончилось, так и ладно. Забудем про клецки. Поди сюда, решим, которого борова резать.
Одновременно в одну дверь заходит Андрюс, а в другую, из каморки, мать.
— А вот жених. Не придется и жребий тянуть. От поповны Надежды припопился… высокоблагородие!
Андрюс, засунув руки в карманы брюк, горделиво задрав подбородок, не считая нужным огрызаться на уколы Йонаса, распустив словно индюк, откинутые назад полы пиджака, источая запах духовитого мыльца, отступает в свой угол. Там, в каморке, графчик чувствует себя безопаснее.
— Ты не косись, — говорит отец Андрюсу, — слушай, что мы порешим.
— Э, — машет рукой щеголь, показывая, что его вовсе не интересуют разговоры домашних.
— Чего там с этим графчиком… лучше всего его в аптеку пристроить — к мазям. Ох, там для него мыльца всякие, порошки — торговал бы себе. Привык к легкой работе, да чтоб все ему кашку манную… Симаса в монахи — не трубокур, не бражник. На что ему девка или кузница: как молотом бам, так все — во имя отца и сына…
— Вот тебе — бам, — мастер дает Йонасу щелчок по лбу. — А ты кто такой? Мелешь за десятерых! Как только этот твой кусок мяса не устанет? В другой раз высунешь, я сразу ножом чирк — и пополам!