— Мы царского племени, наш род — от Ляксандры и Катри. А вы кто такие? Цыгане или язычники? — спрашивает сам мастер, не выпуская из рук кувшин с пивом.
— И мы не кошачьей породы, а купцы из Мазурского края. Там, — показывает скрипочкой Кризас, свешиваясь на круп лошади, — еще катится триста наших телег, с шелками да алмазами, и всем нужен ночлег. Но уедем отсель, если не будет из щучьего пуха постель. Говорите, не томите, примете или нет?
— Ладно, примем и дадим, чего ваша душенька пожелает, если покажете бумагу от царя Барнабуша — разрешенье через наш край путь держать!
— Есть у нас бумаги, в мясной кубышке сложены, возилкиными яйцами придавлены, ключом из конского волоса заперты. Если не верите — молим взглянуть! — Кризас сползает с кобылы через голову, ныряет ей под живот и скрипкой задирает лошадиный хвост.
Мастер чуть кувшин из рук не выпустил — такой хохот грянул у него над ухом. Кобылка гончара, и та пасть разинула; словно подтверждая слова Кризаса, она и сама подкидывает хвост. Однако мастер потому и мастер, что умеет справиться с затычкой пенящейся бочки.
— Ладно, будет тебе и ночлег, и покой, только прежде это дело носом открой!
Теперь уже крик и галдеж поднимаются в честь мастера. Кризас скребет под шляпой: и он за словом в карман не полезет, но когда же все это кончится? Когда встречаются на мостках два козла, то в воду летит тот, у кого рога расшатаны. Кризасу приходится сражаться за десятерых: ведь он не только привез приданое, не только сват, музыкант, но еще и один из дружек молодой.
Кризас повисает всем своим телом на воротах, вытаскивает из брючного кармана бутылку «морских капель», помогающих, по его словам, от червей в желудке, а потом, наклонив голову, стаскивает вздувшуюся шляпу и сыплет оттуда через забор конфеты. Кажется, сейчас все друг друга сомнут-затопчут: не смотрят старики, что мелюзга под ногами путается, все протягивают руки, ловят в воздухе гостинцы, а тут и девчата уже окружают невестиных дружков и поезжан с приданым. Окружают и, сопровождая это насмешливой песней, не дают им ускользнуть. Кризас пьет из кувшина, что всучил ему мастер, лакает, как теленок, со всей гущей, в пене до ушей. В распахнутые ворота мчится повозка с приданым, наверху расселись ребятишки; стучат бочонки, кадушки, раскачивается сундук, покрытый желтой попоной. Эх, думал ли мастер, что сделанные им сундук и кадушки, за которые плачено горохом, бобами, овсом, в его избу возвратятся?
Не успели тут закрыть ворота, не успели усесться в предклети жениховы дружки, словно вороны, все чего-то вымогая, выклянчивая у поезжан, песней их подкупая, песней поддевая, — а у ворот уже снова гомон, будто на улей напали чужие пчелы.
— Ворота, мелюзга!
Там, по пятам за поезжанами, на пароконной повозке несутся молодые. Портной, окруженный ребятишками, со своей скрипочкой летит от клети. Он уже простоволосый, без пиджака, теперь он уже только рядовой музыкант. Повозка мчится, будто молния, но Йонас крепко держит вожжи и сразу останавливает ее. Кони даже приседают, и парень улыбается от удовольствия. На переднем сидении — молодой и молодая. Симас с кокардой сгорбился, плечом притиснул к кузову молодую, та почти соскользнула с сидения чуть не на днище, оказалась ему по плечо. Глаза у сношеньки запали то ли от бессонницы, то ли от долгого плача, повойник сполз с головы. Все глазеют на молодых. Из повозки под общий шум и пение вылезают сватья и дружки молодой, все в сене. Пиво промывает прибывшим горло. За него расплачиваются горькой дружки и подружки с невестиной стороны. Когда приумолкает песня, Кризас, устроившись верхом на изгороди, пиликает на скрипочке, уперев ее чуть ли не в живот, то пальцами струны трогает, то снова смычком, тыкая его концом в окружившую детвору. Но это музыке не мешает. Трясет Кризас длинными космами, а скрипочка визжит, будто свинья, которую за хвост держат. Стих за стихом, подарок за подарком, и лыко, которым завязаны ворота, развязывается.
Возле клети стоят свекровь со свекром. Старушка, оттопырив губу, сосредоточенно держит тарелку, а мастер — два стакана пива. Не может он утерпеть, чтобы не сказать пару слов молодым. Сын кажется мастеру слишком угрюмым, повесил нос в такую торжественную минуту. Дрожащей рукой, не глядя на родителей, берет Симас хлеб-соль, долго жует, даже мастер толкает его кулаком:
— Не кривись, а то пиво прокиснет, чем тогда гостей потчевать?!
Когда подходит очередь снохе целовать руку свекру, старик не выдерживает и, вопреки всяким уставам, хватает ее в объятия, потом приседает перед ней и обжигает бедняжку глазами, словно крапивой:
— Расцветешь в моем садочке, ягодка. Три дня будем драться, а четвертый — обниматься. Свекровь, — зовет он жену, — веди сношеньку в дом.
На столе не первый кувшин, не первая миска свекольника! У гончара нос созрел до синевы, а рыбак Шяшкутис уже и сам не ведает, что говорит:
— Так ты, сносенька, теперь хозяюска!
Сноха сидит смущенная, все время улыбается, краснеет от обращенных к ней запевок-издевок, от воркотни стариков, ибо только они все понимают и вправе все хаять. Кризас поочередно с мастером верховодит и в песне, и в разговоре. Хвастается он, что сам стелил постельку молодым, сам он, всем на потеху, и кровать испытает, чтобы не сломалась. Не почувствовала одна кругленькая совушка, как вышел портной из-за стола, схватил ее за талию и — кувырк на постель. Крик и хохот, а сверху голос Кризаса: кукареку! Поет по-петушиному, его всклокоченные волосы, что черный гребешок, а зубами вцепился бабе в косу, только — куд-кудах!
Качается застолье, от хохота и шума подскакивают тарелки. Кризас долго не отпускает бабу; кажется, он и впрямь с нее перья обдирает: летит пух, валится подушки, пока побагровевшая взлохмаченная женщина не вырывается, а потом, притащив воды выплескивает ее портному в лицо:
— Окстись, кукарекун!
— Ой, вцеплюсь в хохолок, будет тебе плохо! — грозится он и, встав на постели, машет сидящим за столом. — Дружки, живей сюда! Поглядим, что за кровать мастер молодым сколотил, хороша ли будет высидная печь.
— Если удобно яйца класть, удобно будет и высиживать! — отзывается мастер. — Мою работу нельзя хулить: подержи там свой…, покамест мы новый кувшин пива нацедим, — цыплята запищат.
— Правда, мастер?
— Правда, если яйца не морожены.
Бабам только того и надо. Толкает старушка хозяина кулаком, треплет гончариха гончара, зачем он поддакивает мастеру, но и сами не отстают, всячески поддерживают мужей солеными шутками.
Дружки забираются на кровать и, сцепившись, скачет без всякой жалости.
— Неужто зад не поднимете — прыгайте! — подбадривает мастер. — Прыгайте, не жалейте!
Кровать не скрипнет и не дрогнет. Подайся она — не его была бы работа. Старик нарочно засунул под нее жердь. Кровати той двадцать девять лет: почти столько же, сколько молодому. Симасу первым суждено было увидеть на ней свет божий. Позже него появились две дочки, да не выжили, и только потом уже Йонас с Андрюсом. После Андрюса еще два сыночка родились и умерли — один тотчас после крещения, а другой и года не прожил. Для старушки кровать была несчастливой — дочерей она больше не дождалась. Потрудилась Агота, не упрекнешь ее! Теперь, к свадьбе Симаса, Девейка заново сбил кровать, предназначая ее для радостей и горестей новой пары. Решил отец: сам со старушкой он удалится в камор ку, там уже и новую печурку сложил. Андрюсу с Йонасом, по крайней мере поначалу, пока молодожены не нарадуются, придется спать в мастерской: одному на верстаке, другому на лавке. Зыбку мастерить не понадобится: большая, с шестом, лежит она, закинутая на чердак, пусть только Симас не зевает. Его порода тоже будет хорошая, толстокожая, крепкая, работящая. Посыплются внуки, что горошины, будет старушке утешение, будут и слезы, но что это значит в доме, где нужда и горести — хлеб насущный?
Может, песня да Кризасова скрипочка переносят мастера в грядущие времена? Может, видит он себя, счастливого деда, окруженного внуками, видит множество новых лиц? Неизвестно, почему он так долго сидит неподвижно. Из-под носа у него забирают кушанья, наливают ему пива, о чем-то расспрашивают… Музыкант Кризас пиликает, забравшись на лавку; хоть ростом и не вышел, но головой почти потолок подпирает, а скрипочка прижата к животу. То проводит он по ней смычком, то ловко перебирает струны мизинцем, прижимая их к ладони, и скрипочка и плачет, и смеется. Портной соскакивает, вмешивается в топочущую толпу, кричит в самое ухо крепко прижавшейся парочке: