Обидно и досадно старику. Раздвигая ракитник, шагом охотничьего пса приближается он к воде, держит в руке молоток и сам не знает, когда и как его прихватил. Внезапно старика охватывает стыд: если увидит кто, подумает, что отец и сын приударяют за сношенькой. И все-таки крадется он, сгорбившись, нагнувшись, все ближе да ближе, туда, откуда доносится плеск воды. Поднимает голову и видит картинку: положив одежду на камешек, смочив водой голову, Андрюс бредет по течению и скалит зубы: у-гу-гу-у! Видать, холодновата вода для графчика! Поглядит мастер, что же дальше будет… Сын приседает, несколько раз ныряя по уши, у-гу-гу-гу, и сам себя поглаживает, потирает, посматривая на бережок. Чуть ниже по реке мастер слышит — чух, чух. На кустике повешена сношенькина одежда, а самой Марцелике не видать, только рябь в том месте расходится полукругом. Старик еще немного пробирается на карачках: да простит господь этот грех, в такие-то годы!.. Сношенька, что лебедушка, покачивается на воде, ножками бьет, а на спине сорочка, наполненная воздухом, пузырем вздулась. Прядь темных волос обвивается вокруг шеи и прикрывает круглые плечи. Как два ласковых голубка, вырываются груди, которые она тщетно пытается утопить в речке. Опустила рот в воду и гулькает: зовет тетерева самочка! Господи, старик даже забыл, что он родитель. Такую картину юности не сменяешь даже на ларь царя Давида! А Андрюс уже подплывает. Женщина, хотя слышит шум и, наверно, чувствует, кто к ней приближается, ныряет поглубже, даже сорочка на спине опадает, и, схватившись рукой за ракиту, глядит в ту сторону, где токует тетерев. Андрюс совсем близко. Спрашивает: «Не холодно ли, нет ли здесь тины?» Сатана! Будь под рукой булыжник, запустил бы им мастер в кривляющуюся рожу. Мало того, развратник поднимается в чем мать родила и показывает, что тут неглубоко. Только теперь Марцелике, прижав своих голубков, выбегает из речки за кустик, к одежде. Сорочка туго обтянула ее тело… а он там в воде, словно дьявол — ха-ха-ха — и ни с места. Женщина швыряет в Андрюса горсть песка и снова прячется за куст. Глупая, нашла как защищаться! Только еще больше его раздразнишь. Старик уже не может вытерпеть и чужим голосом, чтобы не узнали, — а-кхи, а-кхо — откашливается. Как быстро сатана оборачивается непорочным агнцем: нырнул и плывет прочь. Сношенька, вскинув руки, натягивает блузку поверх мокрой сорочки.
Сделав большой круг по ивняку, Девейка возвращается со стороны местечка. Целый день не может взглянуть на сына, ненавидит его, словно негодяя; сдерживается, покусывая ус, сдерживается — так хочется расквасить ему рожу.
Словно совершив что-то нехорошее, сношенька после купания совсем не показывается. Злость и тревогу старика еще больше усиливает воротившийся с работы дядя Симеонас. Он совсем не интересуется, где жена, что с ней, только, сполоснув лапы, шлепается на привычное место, на бочку. Отличное сегодня у кузнеца настроение: набив пасть хлебом, выдавливает из себя несколько слов:
— Вот, на лектричестве будем сани мастерить.
— Тьфу! На лектричестве! На лектричестве! — Мастер не может усидеть здесь, не владеет собой, глядя на теленка и агнца.
В первый раз увидела Марцелике своими глазами ту великую семейную междоусобицу, слух о которой облетел весь Паграмантис. Вскоре после случая на речке воротился из Пруссии Йонас. Весь день в доме царило веселье. Плотогон одарил невестку и мать косынками, собрались соседи, курили трубки, толковали. Только на другой день, с самого утра, отец с Йонасом вытащили Андрюса в сени и стали бить. Лупцевали веревкой по бокам, по голове, свалив графчика на пол. Графчик вырвался, его снова схавили за ноги, и тогда уже с ним расправился один Йонас, а мастер держал, налегая всем телом, и, задыхаясь, хрипел:
— Убить!.. собаку!.. убить!..
Симаса не было дома, мать все падала без чувств. Чем она могла помочь, бедняжка! Марцелике жалела Андрюса, плакала и, когда его перестали хлестать, видела, как он, пошатываясь, спускался с пригорка. Сначала плелся, волочил ноги, а потом обернулся, погрозил кулаком и побежал опрометью.
С того дня и нет его. Марцелике только от других узнала, что Андрюс навлек на их дом великий позор: выдал полиции коробейника Миколиниса, хранившего литовские газеты и книги. И еще рассказывали, как все это вышло наружу: давно уже поговаривали, что Андрюс заглядывает к уряднику. Кризас, горшеня и другие мужики, заранее уговорившись, завели при Андрюсе разговор
— Зароем, Миколинис, эти бумажки под твоей будкой.
Так они и сделали, но вот закопали под будкой не что иное, как свежее дерьмо. Ну, думают мужики, неужто этот сын мастера и на самом деле такой доносчик, как о нем говорят? В воскресенье, едва коробейники открыли свои будки, в самый большой наплыв народа, после вечерни, только динь-динь— жандармы из Лигумос и с ними сам урядник прямиком к Миколинисову заведению. Перевернули парусину, раскидали ящики и, словно почуявшие падаль собаки, копают, тычут шашками, где земля свежетронутая. Вот опозорились царские холопы с красными лампасами, когда сунули лапы прямо в дерьмо. Народу — даже черно вокруг, стоит хохот, раздаются острые словечки. Словно вареные раки, багровые от бешенства, жандармы поплелись восвояси. Той же ночью на дом к Миколинису нагрянули — снова обыск. Нашли один календарь, усадили коробейника на повозку и — увезли. Не помогли и рыдания жены.
Хорошо придумали мужики, разведали, что за птица Андрюкас, хотя жалко: Миколиниса на этот раз ни за что, с досады схватили вывалявшиеся в дерьме жандармы. Теперь все доносы, сколько их было в местечке и окрестных деревушках, приписывают графчику. Мол, он обо всем разнюхивает через глупых девок: одних соблазнит красивыми глазами, других умаслит кольцами.
Как только Девейка услышал, что натворил сынок, сразу поверил людям, не потребовал ни свидетелей, ни защитников. Пока отец Андрюса бил, тот молчал, как сырая земля, своей вины не признавал, а когда брат начал его лупцевать, все твердил: зарежу, подожгу..
Ушел графчик, помахивая легкой тросточкой, которую не успел сломать Йонас. Долго ковылял, корчась от боли, но встретив смазливую водоноску корчмаря, выпрямился, взмахнул тросточкой и как ни в чем не бывало по-барски приподнял картуз. Приглашенный другой девушкой на танцы сразу после этой трепки, обещал непременно быть.
Проходит лето, а об Андрюсе ни слуху ни духу. Возвратившиеся из Пруссии плотогоны рассказывают, что видели они его в городе Тильзите с толстенной сигарой в зубах, но когда один паграмантец попытался заговорить с Андрюсом — проведать, не надо ли чего домой передать, то сынок Девейки прикинулся, будто не знает его, и отрезал не то по-немецки, не то по-дурацки:
— Вас балбас фукс?
Хотя Йонас после исчезновения брата два раза ходил с плотами в Пруссию, Андрюса он нигде не встречал. Поговаривают, будто графчик прячется здесь, в окрестностях, а также о том, что пригласил его в подручные жандармский начальник.
Матушка причитает: возьмет сынок да посадит им на крышу красного петуха, разве время теперь его лупить! Сызмальства надо было дурь выбивать. Отец неохотно вспоминает Андрюса, будто тот кончил век нехорошей смертью.
— Ох, Андрюкас, Андрюкас, не помрешь ты, как все люди, — не раз и прежде говорил он сыну.
Дом без щеголя совсем притих. Марцеле уже заметно расплылась в бедрах, уже не зябнет по ночам, не поглядывает на звезды. Йонасу препираться не с кем. На свои летние заработки он покрыл крышу, сколотил у большака мостик, привез из лесу мху и позатыкал щели в избе.
— Твоему пискуну теплее будет, Симукас… — подмигивает Йонас кузнецу, законопачивая щели.
А Симасу хоть кол на голове теши — он всегда такой же тугодум. Йонасовы словечки его ничуть не трогают.