Отец с середины лета тоже чем-то занялся. Шкафы из липовых досок, сундуки для приданого стоят недоделанные. Люди, что заказывали мастеру вещи, — напрасно приезжают за ними. Девейка им жалуется, что хворает, а когда матушка возражает, что он врет, старик оправдывается неотложными делами.
— Дела! Не слушай, сосед, ерундой он занимается— и что ты с ним поделаешь!
Никто не вправе заходить в мастерскую. Старик стучит там, закрывшись на засов, и нимало не переживает, если кто приходит к нему по делам: разговаривает, не впуская внутрь. Целыми днями копается там мастер. Замыслы его известны одному только Кризасу. Матушка слышит, как оба старика по вечерам, запершись, занавесив окошко, разговаривают, шумят при свете лучины.
— Папа к Аврааму полетит, — гадает Йонас, услышав странный гул в мастерской.
— Сыночек, ты бы его образумил. Люди приезжают, просят, сердятся, что работа не сделана, а он дурью мается.
Матушка не в силах совладать с мужем. Кажется, ворвалась бы и побросала в огонь все эти его «арапланы».
— Не знаешь разве папу? Таким уж он уродился — без причуды прожить не может. Увидишь, папка и в гробу что-нибудь натворит…
Кризас с мастером ускользают из мастерской и, словно прячась, шмыг-шмыг вдоль заборов. Еще минутка-другая, и голубой дымок Девейкиной трубки вьется далеко от Паграмантиса. Бредут старики по пригоркам, по косогорам в сторону Аркучяй. Останавливаются передохнуть, и над их головами проносятся галки. Мастер следит, как птицы играют крыльями. Глазеет, запрокинув седой чуб:
— Вишь, как без всякой натуги кружатся. Эх, швец, если б мы с тобой так могли. Если человек когда-нибудь станет таким — вот тогда он будет свободным!
Кризас думает наоборот: когда человек обретет свободу, он и без крыльев полетит. Книга, грамота, науки понесут его в неведомые миры, братство и равенство сделаются всеобщим законом!
Уже много дней никто не видит мастера. Иногда он даже поесть не выходит. Портной поставляет ему в мастерскую крылья гусиные, воробьиные, утиные. Бог знает, откуда он только все это достает! По форме этих крыльев Девейка выстругивает тонкие планочки. Мастерская превратилась в птичник: летают перья, варится клей, и, когда открывается дверь, до семьи доносятся разные запахи. Из дуба мастер вытачивает валики, которые завертят кожаные ремни. Принес он инструмент и от кузнеца, и от колесника и еще тащит целыми охапками. Под потолком в мастерской висит чудная раскоряка, будто скелет какого-то животного. Хотя до конца еще далеко, но мастер уже крутит шестеренки Он прикрепляет крыло, рукой нажимает на педали, и освежающий ветер дует в лицо. Это работает крыло необычайной птицы!
— Не из яйца высижена, не крупой вскормлена, а полетит! — ликует Кризас. — Вот бы еще и голос ей придумать — кукареку!
— Устрою! — На радостях толкает мастер портного кулаком в бок.
Изобретение голоса для птицы сильно тормозит всю работу. Девейка стоит по колени в стружках и опилках, набились они ему и в седые волосы. За спицами, колесами, прутьями мастера почти не видно. Если даже муха на нос сядет, и ту некогда отогнать.
Едва покончив со своим шитьем, Кризас уже стучится в окошко к приятелю. Карманы горбунка набиты железками, проволочками. Все это он собрал и тащит, чтобы ускорить труд мастера.
Девейка встречает портного непривычными звуками: стоит визг, писк, будто мастер прищемил в верстаке хвост какому-то зверю. Покатывается Кризас, льется смех сочинителя:
— Сущий дьявол! Ну и голова!
Девейка не выпускает из рук свиристелки:
— Видишь, швец, певец вылупился, пищит, а теперь мы только крылья ему нарастим.
Диковинный голос услышали и матушка, и Йонас, и сноха.
— Не иначе, околдовали отца… Негодник, козу мучает! Отец, — стучится матушка в дверь мастерской, — спятил, что ли?! Отпусти козу!
Йонас тоже хохочет. Он показывает матушке на козу, которая преспокойно пощипывает стебельки на огороде. Матушка все равно не успокаивается, швыряет в дверь отцовой мастерской кочерыжку, поленья, все, что подворачивается под руку. Она к ксендзу пойдет, пускай тот с амвона объявит — старик черта варит. Накличет мастер беду на весь дом. Мало ему того, что с Андрюсом приключилось! Если отец не бросит ерундой заниматься и не возьмется за человеческую работу, она ему глаза выжжет.
Но отцу некогда переругиваться с бабой — он вместе с Кризасом переживает минуты детской радости. Подумать только, приняли его выдумку за козу, а что же будет, когда эта козочка хлоп-хлоп крыльями и полетит?!
Желтеют листья, в садах опадают созревшие плоды, — это дни, которые особенно любы Девейке: взяв посох, шагаешь по полям, поглядываешь на собирающихся в дальнюю дорогу птиц, заходишь в деревню, навещаешь добрых знакомых и там, на толоке, пьешь свежее пиво, а потом прохладной звездной ночью весело возвращаешься через поля, постукивая посохом по еще сухой земле большака.
К осени многие хозяева поворачивают свои подводы на двор Девейки:
— Мастер, дело есть: сработаешь ли до святого Матфея сундуки? Дочку замуж выдаю. Мастер, дай верное слово! Сколько запросишь, столько и уплачу.
Мастер опять бесит старушку. То у него болит нога, то рука, то покалывает в кисти, то в груди огонь жжет… — не может он.
Девейка всегда такой: когда работы нет, он мечется, сетует, что губят его, что не может он глядеть на пустой верстак, что никому он не нужен, состарился, молодые, им обученные столяры лучше него сколачивают сундуки, красивее сбивают стулья, полки для ложек, выстругивают солонки, и пора ему кончать свою песенку. А когда работы по горло, мастер непременно выдумает себе какую-нибудь забаву, от которой семье проку, что от козла — ни шерсти, ни молока.
Пусть все собаки воют, пусть хоть и сам король прикатит с посулами, — теперь глаза, руки, сердце и чувства мастера прикованы к птице. Он должен сделать птицу, которая на спине своей понесет человека… В минуты разочарования мастер бросается на стружки, руками стискивает голову и думает, уставившись в одну точку. Потом вскакивает и снова с остервенением работает.
Так проходят дни. В семье все больше косятся на отца. Мать своим оханьем насчет мнимого умопомешательства отца склоняет сыновей на свою сторону. Одно только слово — и все рты раскрываются против мастера. Ежедневно подзуживает отца и Йонас. Чуть кто придет:
— Старик дома?
— А как же, высиживает. Ждем, что там у него вылупится.
Теперь Йонас чувствует себя главой семьи. Его работа в кожевенной мастерской самая тяжелая, но зато он никогда не упускает случая поточить об отца зубы. Так и знает старик, что сынок, придя с работы, обязательно за что-нибудь зацепится:
— Не заклевала ли там птица папу? Я бы за такое время давно жеребенка из дыни высидел, а у него птица — не летит, и все тут.
— Ну ты! Закрой свое хлебало! — доносится из мастерской.
— О, поглядите, отец еще жив! — словно удивляется сын.
Да, совсем распустил Йонас свой язык. Стоило бы дощечку к нему приколотить.
Все угрюмее, без разговоров и шуток проходят семейные сборища. Агота ложку мужу уже не подаст — швыряет. Уже не отрежет ему хлеба помягче, повкуснее — отдирает самую корку. До того дошла, что похлебку подсовывает без забелки.
— Мать, а где молоко?
— Да видишь, коза в запуске, напугалась она этой… этой машины… — отвечает за мать Йонас.
— Всему свету на посмешище. Дождемся, что по двору нельзя будет пройти. Все в глаза тычут… Чтоб ты скис, — отзывается Йонасово эхо — маменька.
— Чего тебе, Аготеле? — будто недослышав, прикладывает мастер ладонь к уху. — То, что лижут, или то, что выплевывают? Что между ног прело, или что из дырки летело?
Старушка не пройдет мимо, чтобы не бросить мужу с презрением: «И-и-и…» Йонас, кажется, занял место отца и наставника. Тыльной стороной ладони он многозначительно утирает замасленный подбородок, и по его скривленным губам мастер догадывается, что сынок хочет поговорить.
— Ворону радость — свой помет нашел…