Портной приносит все вещи. Мастер укладывает их в котомку.
— По-моему, староват ты по свету шататься. Полежал бы тут на завалинке. Надоест бокам — вокруг дома побегаешь,
— Не могу… — говорит мастер. — Поглядим, они мне нужны или я им.
— Куда ж денешься?
— О, широки дороги! Старому волку везде жилье, лишь бы в лесу.
Напрасно Кризас приглашает приятеля хотя бы переночевать у него. Мастер уходит. Хмурится небо, чернеет в западной сторонке, но добровольного изгнанника несет попутный ветер Портной, перекинув через шею скроенную холстину, провожает друга несколько шагов; раскачивает он свой зуб, но… не от веселой жизни. Еще немного, и он сам расплачется. Издавна знает каждый из них шутки друга, заранее их отгадывает, да и могут ли они измениться в такую минуту?
— А может, уже вернешься? Да кого просить, если мне гроб понадобится?
— Затрезвонь в большой колокол можешь о свой пуп — я услышу.
— Все шут ишь!
Некоторое гремя Девейка шагает медленно, и Кризасу еще не верится, что старый шутник всерьез задумал бежать. Вот он издали обходит кузницу, может, чтобы Симас его не заметил, перевешивает котомку с одного плеча на другое.
Вскоре глазам старика открываются поля с ложбинами, пригорками, рощицами. Там, куда ни кинешь взгляд, везде разбросаны домики дальних деревень, пылают в лучах солнца их окошки.
Мастер глубоко вздыхает. Ветер ласково поглаживает белый пушок у него за ушами, а ь котомке посту кивает инструмент, тот самый, который кормил его в молодости, странствовал вместе с ним из прихода в приход. В редком паграмантском доме не сколотил он ларя, сундука для дочки на выданье, а кое-где и гроб смастерил, и покойнику подушку еловыми стружками набил. В этих окрестностях еще стоят пять крестов с вырезанными мастером святыми. Это было сорок с лишним лет назад, когда в краю свирепствовала дизентерия.
Кто знает, может, стал бы Девейка знаменитым резчиком, если бы не угодил в лапы Аготе, если бы не пришлось кормить этих цыплят. Теперь вырезать святых для него больше развлечение, чем промысел. А мастер любит это ремесло, и по сей день трепещет у него сердце, когда возьмет в руки брусок березы или липы. Долго согревает он деревяшку в руках, а пальцы так и чешутся что-нибудь вырезать. Иногда по ночам, во сне, видит людей в диковинных одеяниях, скачущих и едущих, видит пирующих и танцующих. Часто встают в памяти отцовские рассказы про то, как барин рассек саблей голову крепостному. Возникает желание вырезать все это в дереве. Но встает утром, видит неоконченные заказы, слышит всегда те же слова: «Что мы будем есть, ой, во что оденемся», — и рука теряет смелость. Но в глубине Девейкиного сердца живет подлинный мастер, способный из мертвого дерева творить людей, зажечь в них огонь жизни и заставить их двигаться.
Однажды, очень давно, видел он в паграмантском костеле настоящего художника…
Как-то летом, когда Девейка еще был мальчишкой и работал подпаском у старого настоятеля, прибыл в паграмантский храм остробороды [живописец и ваятель, которого звали паном Игнацием. У стен костела плотники сколотили леса, соскребли штукатурку, и пан Игнаций принялся рисовать картины, на которых были святые угодники, град Иерусалим, холмы, похожие на паграмантские, только заросшие кедрами. Девейке так понравилась работа живописца, что, прибежав с поля и спрятавшись в костеле за скамьями, он заодно следил за чародеем. Со временем Девейка сдружился с паном Игнацием, и тот выпросил у ксендза мальчишку себе в подручные. Слепо повинуясь своему начальнику, Девейка забирался под своды храма, подносил живописцу кисти, смешивал краски и видел, как под руками подлинного мастера возникают, будто из тумана, лысая голова святого, коричневое или синее его облачение; как на белом пространстве стены появляются звери-леопарды и драконы; как зацветает чистой лазурью небо и в пустыне пробиваются родники, возникает ступня пророка, а потом вскидывается рука. Девейка глядел на все это, затаив дыхание, трепеща, как бы не исчезли все эти прекрасные видения, открывающиеся его взору. Некоторое время спустя, похитив у учителя немного красок, он стал рисовать такие же картины. Намалевал многих святых, похожих на Игнациевых, измарал стены дома, даже собственную рубашку со штанишками, на которые насажал пташек и лилий, так что этого не мог не заметить художник. Пан Игнаций похвалил мальчугана и потом изредка разрешал покрыть указанное место той или иной краской, обещая увезти его с собой.
Напевая, перекликаясь, работали они в костеле, и сюда, к величайшей радости и гордости Девейки, приходили люди — детвора, старики, крестьяне и местечковые, чтобы поглядеть, как создаются святые угодники, которым они молятся и целуют ноги. Святые уже начали забираться на стены, здесь и там ветер развевал их патриархальные бороды, глядели очи, полные слез, пламенели проткнутые гвоздями икры мучеников..
Девейка мечтал посвятить кисти всю свою жизнь. А когда чуть позже увидел, что пан Игнаций и без красок, только долотами, долбилами и пилой умеет мастерить из дерева таких же апостолов, он был совершенно подавлен всемогуществом человека, способного творить подлинные чудеса.
Кончилось все совсем не так, как должно было кончиться. Пан Игнаций пил беспробудно, и Девейка бы вал свидетелем бурных объяснений между художником и настоятелем. Иногда, возвратясь из корчмы, Игнаций превращался в настоящего зверя и разбивал в куски детища своих долгих дней и ночей, плакал и, обнимая, целовал Девейку. Несколько раз художник, забравшись на колокольню, начинал бить во все колокола, поднимая на ноги жителей местечка; сбегались перепуганные люди, думая, что случился пожар. В другой раз художник зажег в костеле все свечи и канделябры и ползал на коленях перед своими святыми. Не успели еще обсохнуть краски на образах, как Игнация нашли в его мастерской — он бритвой перерезал себе горло.
Девейка не знал и не понимал, отчего пан Игнаций был таким несчастным, но тогда ему казалось, что любой мастер, способный дать жизнь людям и вещам, должен быть несчастным…
Мастера настолько захватывают воспоминания давно минувших дней, что он сворачивает с прямого пути, знает — за холмом стоит сделанное им распятие. Старику хочется увидеть его. Вот уже выглядывает шапочка креста и его расписная кровелька. Крест еще прямой, не покосился, видно, готов пережить самого мастера.
Старик подходит, стучит посохом по стволу креста, трогает его руками, задирает голову: святой Георгий! Копье все еще разит змия… — это сделано из липы. Кровелька крепкая, и дожди ее мало побили. Кое-где и краска на одежде святого воителя уцелела. Кто знает, сумел бы теперь Девейка сработать получше? Он бывал счастлив, когда вытесывал фигурки пахарей солдат, рыбаков. Теперь не может отойти, шут знает, ведь это искусство его долота. И все это видят, любуются. Разве не живой сей всадник?! Кажется, возьмет да соскочит вниз сивая кобылка со святым ратником. Мастер присаживается у креста, зажимает руки между коленями, потом набивает трубку и все покачивает головой. Ксендз при освящении тоже хвалил: не хуже работы итальянца Андриолли! Не догадался тогда Девейка спросить, кто ж этот Андриолли, стоит ли он хоть одного пальца пана Игнация?
Девейкины кресты украшают Арпучайские поля, вот там целых три с холма виднеются, один подле другого, Святых Игнатия, Рафаила, Петра он вырезал за месяц. Ставили их соседние деревни почти в одно и то же время, в сенокос.
Отдыхает голова мастера, и приятная истома проходит по всему телу, когда вспоминает он те времена. Бывало, вырезает, вытесывает — дерево не поддается. Один неосторожный удар молотком — и нету больше апостола. На другой день уже совсем не тянет браться за работу — знаешь, что все равно ничего не получится. Но вдруг пробудишься ночной порой, и что-то так и поднимает тебя. Зажигаешь лучину и кладешь на колени начатую фигурку. Даже не успеешь оглянуться — из-под стружки, из сердцевины дерева уже пробиваются нос, рука, нога. Тогда еще проворнее двигаются пальцы, чувствуешь, как весь ты уходишь в резьбу и дерево становится послушным замыслу, податливым, как глина, только мнешь, мнешь, посвистываешь, смеешься. Черт подери, кажется, дана тебе способность рожать! Вот голова, вот и все туловище — так и дергается, хоть бери, пеленай да в зыбку — баюшки-баю.