— Ох, хорошо!.. — мастер, хватая Кризаса за руку, и обрадоваться не успел, как удар булыжника раздробил у него в зубах трубку и огонь с горячей золой брызнул ему в глаза. Новый удар поверг мастера на землю, а когда он встал, то заметил свалившегося рядом пристава. Толпа металась из стороны в сторону, как колосья под ветром. Неподалеку стонала застрявшая между повозками баба. Проповедника нигде не было видно, но у двора костела, где еще недавно было пусто, снова сгрудились люди; появились двое полицейских, которые тащили оратора, упирающегося, в разодранном пиджаке, с окровавленным лицом, измазанного грязью, а сзади его лупил кулаком десятник Какалас. Рядом, грозя хворостинкой, шагала высокая, как жердь, старушка:
— Держите цицилиста! Держите окаянного!
Мастер, который, прижавшись к костельной ограде, выплевывал кровь, узнал в старухе бабу, недавно вопившую среди возов. Но эти жидкие голоса временного торжества быстро утихли, и, когда арестованного потащили через толпу, которую полицейские оттесняли в глубь местечка, все громче и громче зазвучали требования:
— Отпустите человека!
— Отпустите!
— Ребята, неужто позволим людей избивать?!
Со стороны чайной неслась с пустой повозкой лошадь, напуганная пальбой, — в воздух стреляли несколько вооруженных мужчин, пробираясь между повалившимися, орущими людьми. Мастеру даже жарко стало, когда он увидел среди них в первом ряду своего Йонаса с револьвером в руке. В то же время, пока полиция пыталась затолкнуть оратора в арестантскую, забор настоятельского дома затрещал, и сотни рук стали отдирать, выламывать колья, которые, будто рогатины, взмыли над морем голов.
— Полиция стреляет! — раздавались голоса в толпе, ненадолго отхлынувшей, но теперь снова обретшей спокойствие и силу, когда вперед вышли вооруженные люди.
— Долой царя!
— Всыпать дьяволам! — даже не заметил мастер, как из его груди вырвались слова, в тот же миг подхваченные множеством голосов. Плечом к плечу с другими старик влился в толпу бурное течение понесло его к волостному правлению. Его кровь кипела, рука сжимала посох. На мгновение мастер встретился взглядом с Йонасом, и это была короткая многозначительная встреча. Сын поддерживал окровавленного оратора. Полиции нигде не было видно, и поступь толпы обрела величавое спокойствие. Люди весело гудели и откликнулись громким смехом, когда в воздухе появилась насаженная на кол фуражка урядника. Только вдали, за кладбищем, куда убежал урядник со своими помощниками, еще трещали выстрелы.
— Ребята, в волость, власть восстановить! — забравшись на крыльцо лавочника, взмахнул рукой Кризас.
— В волость!
И толпа, выслушав сообщение вернувшихся мужчин о том, что полицейские обезоружены и заперты, теперь уже торжественно, широким потоком двинулась в сторону волостного правления. Первыми шагали Йонас, сам мастер, потирая рассеченную камнем губу, социал-демократ Дубинскас и оратор с перевязанной головой. Возле волостного правления уже кишел народ, поспевший сюда раньше кружным путем, и оттуда кричали приближающейся толпе:
— Войт не пускает!
— Товарищи, предлагаю немедленно избрать нового войта!
— Нового, нового!
— Дубинскаса…
— Ребята, папарчяйского Каспараса!
— Дубинскаса!! — зашумело большинство голосов.
— Да здравствует независимая Литва, управляемая самим народом! — снова крикнул оратор, и от ликующих возгласов задрожали окна волостного правления. — С сегодняшнего дня не будем вносить в казну никаких налогов, не будем платить жалованья чиновникам, назначенным властями. Закроем школы[15], велим убраться учителям, которые царем поставлены!
— Убирайтесь, гады! — со слезами на глазах громче всех кричал один старичок, размахивая толстым ломом.
— Да здравствуют равенство и братство! — провозгласил портной, и все горячо подхватили: — Равенство, братство… здравствует!
Мастер увидел сияющее, озаренное счастьем лицо приятеля и издали крикнул ему:
— Держись, швец!
С крыши волостного правления свалилась вывеска, из окон уже летели бумаги. Проникнув в канцелярию через выломанную дверь, революционеры не застали в помещении ни души, и там, за столом всемогущего войта и лихоимца-писаря, портной составил акт о приеме волостного имущества. Люди нетерпелива ждали, не покажется ли в последний разок старая власть, но вместо нее вылез насаженный на палку царский портрет, который нес портной.
— Дорогу его величеству кабатчику всея Руси!
Таким образом портрет, уже потерявший свою раму, истыканный палками, добирается, словно трофей, до середины толпы. Он пляшет над головами, слетает с палки, его опять поднимают и под общие крики несут к школе, а там кучка молодежи дружно выламывает дверь монопольки, то и дело требуя открыть по-хорошему. Толстенные железные засовы соскочили с петель, и, словно вода, нашедшая свободное русло, внутрь хлынули люди. Зазвенели стекла, запахло сивушным духом. Выбегая с черного хода, люди разбивали бутылки об углы домов. Внезапно появившийся рыбак Шяшкутис сбил горлышко о палку, выставленную Кризасом, и вылил всю водку на царский портрет.
— Напоим змия. Довольно он нашей кровью и потом насытился!
Когда приутих шум в монопольке и струи водки полились по тротуару, над головами поднялся второй портрет его величества кабатчика, захваченный в шинке. На площади развеселившиеся демонстранты нацепили портрет на рога коровы, привязанной у чесальной мастерской. Едва Йонас поднял красный флаг, толпа сразу приутихла, стала серьезнее, и, как только на ветру затрепетало кроваво-алое полотнище, у всех появилось желание шагать в ногу.
В первых рядах шествия раздалась революционная песня — запевал Кризас.
К вечеру вся власть в Паграмантисе перешла в руки народа. На другой день ярмарка Франциска прошла самым спокойным образом, без урядников, воров, без драк и попоек. Йонас один был вся милиция, а Девейка в честь памятных событий вручил свои посохи войту, писарю и судьям, избранным самими жителями. Кризас временно заменил изгнанного учителя.
Господи, что это такое?..
Старик, матушка, сноха — почти все одновременно просыпаются от сильного стука в дверь. Перепуганные, в темноте, они ищут взглядом друг друга, прислушиваются, затаив дыхание. Кто-то босиком быстро пробегает по полу. В дверь стучатся все сильнее, все громче, дрожат стекла в окошке, звенит на печурке посуда. Вся семья внезапно столпилась у кровати матушки. Мастер первым порывается открывать, но за него цепляются женщины, не пускают. Йонас, прибежавший из каморки, стоит тут же, босой, в одной рубашке. Каждый новый удар в стенку болезненно отзывается в тревожно замерших сердцах. Напрасно мастер успокаивает старушку, зажимая ей рот, — она громко взывает к господу, будто ее уже душат.
— Кто же там?.. — тихо и тревожно, выдавая страх, спрашивает Йонас.
— Открывай! — раздается по-русски. Голос такой знакомый, что Йонас, подгоняемый инстинктом самосохранения, выставив вперед оружие, бросается в сени.
— Отец, топор! — вскрикивает он, быстро подпирая дверь плечом. Хотя никто еще и словом не обмолвился, о чем подумал при первом стуке, но все почувствовали: графчик! Эта страшная мысль взбудоражила кровь, дала отцу силы поднять тяжелый топор.
Чего надо? — кричит мастер, пугаясь собственного голоса.
Со двора не отзываются, только ломятся. Их там несколько: слышен топот ног, ругань, все по-русски. Перестали стучать, бегут в сторону. Нет, это словно кнутом щелкают, все дальше вдоль стены, дальше, хрустнула оконная рама, со звоном летят на пол стекла. Женщины с воплями и вигом мечутся, шарят руками в поисках друг дружки, бросаются в сени, хватаются за мужчин, падают на пол. Раздается плач ребенка. Сквозь шум на дворе доносится гул множества голосов и далекий крик — страшный, предостерегающий. В окошке на просунутом штыке одновременно с врывающейся струей воздуха вспыхивает отблеск зари. Невдалеке ржет лошадь.
15
В годы запрета литовской печати (1864–1904) обучение в школах велось на русском языке. (