— Анундис, век не забуду твоего доброго сердца. Вот провалиться мне на этом месте… Не забуду!
Шут его знает, что у мастера с языком: барана он Анундисом, а Анундиса бараном кличет.
Едва только успевают они выйти на деревенскую улицу, как, несмотря на темноту, множество мальчишек и девчонок, собравшихся у дома Римши, бросаются к ним, хватаются за шерсть барана, которого ведет мастер. Крики, хохот поднимают на ноги всех собак округи. Долго слышно, как передразнивает Кризас девчонок, потом улица затихает, и ветер доносит песню:
Не успел еще Анундис, держась за плетень, добраться до порога избы, а уже с другой стороны кто-то забарабанил в окно Анундисовой клети… Ох, вот это сорванцы, бездельники! Ждали, пока гости разойдутся, чтобы начать тут ночную гулянку. Там они, под окошком у Юзите. Знает Анундис, чем их попотчевать, чтобы оставили его дочку в покое.
— Кто там? Вот я вас, негодники!.. — орет он, стараясь изловить хоть одного из парней. Покачивается Анундис, заранее расставив руки.
— Чей это хутор? — отзываются с другой стороны избы.
— Ху-хутор! Хватит уж. Не зз-знаешь, чей хутор! Мой ху-хутор! — объясняет Анундис.
— Знаю что твой, а ты кто такой?
— Вот тоже скажет! Кто я т-такой! Я… это я! Но вот ты-то, безобразник, скажи сначала, кто ты такой?
— Говори скорей, что тут за деревня… будь человеком! Нализался ты, что ли? — все еще кричат по ту сторону Анундисового дома.
— Избу подпалим! — грозится новый голос.
— Смотри-ка, Анундисову из… подпалят! Не… негодники…
— Что ты несешь! Мы сами от Анундиса идем, мы лучше его знаем.
— Вот тебе на! Я, сам Анундис, уже не… не Анундис! Так кто же я?
У стенки, царапая, словно кошки, ногтями углы, сталкиваются лоб в лоб мастер с Анундисом. И Кризас хихикает рядышком, уцепившись за полы Девейки. Нечего сказать — напустил им нечистый туману и в глаза, и в уши.
— Может, ты, Анундис, свой дом в другое село перевез? Ведь м-мы с мастером барашка прямо в Паграмантис вели — с дороги ни на шаг; откуда тут взялась твоя изба?
— Скажи-ка, чудеса какие, — ногам верить нельзя! Ты их так ставишь, а они у тебя этак… Прости, хозяин, за беспокойство, теперь пойдем прямиком в святой Вифлеем. Только ты, Анундис, показывай верно. Говоришь — на огонек? Держи, швец, на огонек…
Снова лобызаются старики, и, высвободившись из объятий Анундиса, бредут мастер, портной и баран туда, где мерцает огонек. Скорее всего, в крайнем окошке рыболова Шяшкутиса. Наверно, рыбак сеть плетет…
С горок они съезжают на брюхе, в гору ползут на четвереньках. Вдруг кто-то расставляет у них под ногами какие-то пни, потом расстилает порядочный кусок пашни. Не иначе — скликал дьявол свое воинство со всей преисподней, чтобы посмеяться над Девейкой и Кризасом.
Посапывая, нечистый со своими слугами под носом у мастеров мгновенно выкапывает канаву, воздвигает крутой бугор, спихивает обоих в болото, да еще в таком месте, где и лужи никогда не бывало. Да и как же рогатым к ним не приставать, если мастер то и дело поминает адское племя — и падая, и вставая.
По всем приметам догадывается Кризас, что дом уже где-то поблизости. Не ошибся: издали слыхать, как шумят тополя у его лачуги. Нет, но скажите-ка, где это видано, чтобы так закружилась головушка! — опять ни тополей, ни дороги. Только самую малость поплутали путники, но теперь-то нечистый может хоть каменную стену городить, — они уже дома.
— Мать, спишь ты?.. Я пришел, разве не видишь?.. Иди, старика встречай, картуз снимай, сыром угощай! — стучится мастер. — Вот дрыхнут, кошки вас там, что ли, задрали? Йонас, отвори, я барашка привел!
Сильный стук и песни Кризаса все же разбудили весь дом. Лучина вспыхивает, снова гаснет, шорох приближается к двери, и в лицо мастеру, наклонившемуся навстречу своей старухе (Девейке хорошо знакомо шарканье ее постолов)… тычется колючий ус. Пропадает всякая охота целоваться. Будь это сыновья, тогда почему бы нет — но не могли эти голомордые за такой короткий срок такую метлу отрастить.
— Ты кто? — ухватившись за чужой ус, кричит Девейка, свободной рукой придерживая веревку, за которую был привязан баран.
— Ну уж хватит! Кто я? Че-ло-век… э-э…
— Хороший человек! Как меня дома нет, человек к моей бабе… я тебе, дьявол, по-покажу!
За спиной усача слышен и женский голос. Кличут мастера из избы по имени, но не сказал бы Девейка, что это похоже на карканье его старушки.
— Чей это хутор? — спрашивает Девейка, отпуская чужой ус и вваливаясь в сени. Хоть голова мастера и во власти хмелевой шишки и ячменного зерна, но соображает он, что и на сей раз одолела его нечистая сила.
— Те-те-те — хутор! Не дадут мне со своей бабой отдохнуть!.. — скачет вокруг мастера человек в одном исподнем.
И снова встречается Анундис со своими гостюшками. Видно, проделали они оба долгий и трудный путь: к чему ни притронешься, все в грязи. Скажи на милость, совсем нельзя ногам верить! Ты их так ставишь, а они у тебя эдак…
Котре, Анундисова баба, не хочет отпускать путешественников, — все равно не найти им Паграмантиса. Пусть привяжут барашка, а одежду свою повесят сушить на стенку печи. Выспятся, с утра хорошенько подзакусят — и домой. Котре уже стаскивает со спины мастере полушубок, сердится, что муж отпустил их в такую темень.
Нет, мастер слово дал, что сегодня он обнимет свою старуху — надо шагать. Это Анундис-Тундис им не в ту сторону дорогу показал.
— Ой, смейся, издевайся над своими мастеровыми, как бы только рожа к твоим икрам не пристала!
У Анундиса тоже в голове птички чирикают, и лучше бы ему лежать в своем углу, но усач отталкивает жену, он, мол, сам поведет своих друзей, проводит их немного.
Чует мастер, в третий раз выйдя на деревенскую улицу, — поднимает его на воздух, что твой пузырь, чует портной Кризас — убегает у него из-под рук с бешеной скоростью плетень.
— Показывай дорогу, Анундис!
Мастерова жена встает первой, надевает постолы, с молитвой укрывает мужа, который лежит, закинув руки за голову, словно распятый, и, приоткрыв рот, пыхтит-задувает так, что даже паучок на потолке никак не ухватится за свою паутинку. Ночью притащился отец, весь в грязи, что-то лопоча про барашка. Видать, в голове у него несколько баранов бодались.
Каждого из сыновей, которые разметались во сне, все с себя посбрасывав, одинаково заботливо укрывает мастерова жена. Взяв горшок, бредет доить козочку. Дивится старушка, что коза поднялась раньше нее: стоит здесь же, под окошком, и блеет. Шепчет матушка молитву деве Марии и удивляется еще пуще прежнего: дверь хлева распахнута. Может, кто сено воровал, может, она позабыла вчера дверь затворить? Сунула старушка голову в хлев, — ой, падает на землю горшок: чьи-то ноги через порог задраны. Человек валяется. На голову душегрейка наброшена. Э, да он в одних исподних!
Бежит мастерова жена в избу — ног под собой не чует. Будит сыновей, тормошит отца. Никак не поймут дети, что приключилось, чего это мать крестится. Человек? Где мертвец? Какой такой мертвец?
Йонас накидывает на плечи пиджак и босиком — в хлев. За ним топает Симас. Они издали, осторожно обходят покойника, наконец набираются смелости и, заметив, что спина у мертвеца вздымается, переворачивают его на бок: по рыжему усу — Анундис. Растревоженный покойник потягивается, жует жвачку и бормочет, шаря руками вокруг себя:
— Котре, а-а, Ко-отре, прикрой шубейкой…
Во сне мастер все еще на небесах: режется он со святым Петром в карты. Колода замусоленная, засаленная. Удивляется мастер, что на небе точь-в-точь как у них в клети: тут тебе и ложки, и солонка на стене висит, в углу стоит ушат со свиным хлебовом; еще раз смотрит мастер — да вот и его старушка, скрючившись на постели, штаны латает. Святой Петр, положив седую бороду на стол, говорит:
— Если вытащу червонного туза — аминь. — С этими словами Петр хлоп по лбу мастера засаленной картой: — А ты жульничаешь!