Ох, будь Кризас молодой да стройный, такую красавицу выбрал бы! Не успела одна дверь затворить, вот уже и другая, еще краше первой. Примеряет Кризас новой гостье платье, разглаживает, подносит осколок зеркала, а она спрашивает, как сбоку, как снизу, как ворот? Все хорошо — платье, что кора на березке. Но не отпускает портной девушку. Еще раз снимет платье, распорет, а девушка от радости сама не своя: вот как дяденька работает! Лепит и лепит Кризас, как ласточка свое гнездо: подбежит к столу, схватит щетку, опять к девушке, опять назад шмыгнет, нитку найдет.
— Доминикас, шов распори, нитки подбери! Матаушас, не зевай, утюг раздувай! Крутись поживей, сил не жалей!
Вертится девушка, прямо в глазах рябит — целый век прождешь и не соскучишься.
— Сколько с меня, Кризутис? — когда уже все окончено, девушка развязывает узелок платочка.
— А ты побудь минутку, дай на тебя нарадоваться, — говорит горбунок, видя, что она собралась уходить. — Сколько с тебя? Немного: чмокнешь разок в бороду.
Не успел он это в шутку сказать, а девушка стрелой— чмок его в щеку. Голова у Кризаса крутом пошла. Шарит вокруг себя руками, ноги подкашиваются, глаза горят — старик совсем обалдел! Сам не знает, как это цапнул он горячий утюг.
— Это ты мне подсунул, бездельник! — кричит бедняга Доминикелису и, ухватив его за хохол, показывает пальцем на утюг, чтобы паренек лизнул железо языком. Не злится портной — со стороны на него поглядеть весело!
А девушки давно и след простыл, но не забыла она положить деньги на край столика.
Пусть и через месяц увидит Кризас свою работу, а подойдет, спросит, как носится, иного и выбранит, если тот не умеет с хорошей одеждой обращаться, опять со всех сторон одернет, отойдет и еще несколько раз обернется. Такая заботливость и внимание Кризаса отличают его от других портных. Кто раз у него шил, тот всегда чувствует его требовательный взгляд. Идешь по местечку — Кризас навстречу бежит, останавливает:
— Не жмет ли, не узко ли? Не великовато ли, не болтается? — И всякому по душе эта заботливость портного.
А если не понравилось Кризасу собственное изделие, хоть ты лопни, но не отдаст его: по сто раз будет пороть, тянуть, и тогда уж не увидишь на лице портного улыбки:
— Ни для сыра мешок, ни так пирожок. Ты скривился или я окосел? Все ко мне тащите? Несите к Думчюсу. У него живо: раз-два — и готово…
Обождет немного и еще погрозится:
— Начну и я мешки вместо платьев шить!
Долгое время Кризас снимал мерку ниткой, затягивал на ней узелки, но вскоре и тут обскакал своих соперников. Выстругал мастер своему другу четырехугольный брусок, нарезал зарубки. Измерив человека ниткой, Кризас прикладывает ее к бруску и точно узнает, сколько там вершков. Еще прежде того стал он цифры записывать мелом на стенке. Это было большое новшество, и оно быстро распространилось по всему Паграмантису. Мало того, Кризас начал снимать мерку для брюк даже по бедру и два раза внизу. Одним подпаскам да ребятишкам он этого не делал. А Думчюс упрямо держался старинки и признавал только мерку в поясе, да и ту часто записывал на глазок. Придет к нему кто одежду заказывать — Думчюс поставит его под дверной косяк, прищурится, глянет — и ступай своей дорогой. Может, поэтому сшитое Думчюсом платье одинаково годится и сыну, и отцу. Карманов он тоже не признает и молодым парням их наглухо зашивает. Старые люди горой стоят за Думчюса, говорят, что из его платья уж не вырастешь.
Любит свое ремесло Кризас — не забывает он и про требования времени. Сначала избаловал он местечковых, а вскоре затем — и деревенских. Придумывает Кризас все новые и новые оборки, вытачки, складки-раскладки. Осмелился Кризас показать паграмантским кавалерам девичьи ножки — открыл на три дюйма выше косточки, а потом пошла из-за этого такая заваруха, что чуть самого портного не прихлопнули. В первое воскресенье после троицы как стукнет настоятель кулаком: мол, люди удержу не знают, бога забыли, а новомодное поветрие охватило деревню. Уже не по душе старинные наряды: шьют бабы себе кофты короткие, с вырезом, юбки по колено, показывая свои некрещеные места. У таких портняжек иглу сам черт оседлал, ибо знает он: обнажение и плотское упоение самому Люциферу угодны.
Имени Кризаса ксендз не поминал, но зашептали о нем многие прихожане. И пошли толки о портном — чертовом посланце, о том, что поднял он на дерево короб, куда по ночам слетаются ведьмы.
Эти пересуды привели к Кризасу урядника с двумя жандармами. Перетряхнули они всю избу, постель перевернули и велят вести к скворешне. Толстый урядник топчется вокруг, боится влезать на шаткую лестницу. Спрашивают они, что там портной держит. А Кризас отвечает им, что содержится там у него настоящий черт, рогатый, кудлатый, но увидеть его может лишь тот, кто не берет ни левой, ни правой. Ничего не понял урядник, приказывает жандармам забираться в скворешню. Слезают они не солоно хлебавши, несут только несколько листов чистой бумаги.
Спрашивают жандармы, почему листы чистые и что на них портной пишет. Прибауточник отвечает, мол, и сейчас листы исписаны, да прочтет их только тот, у чьей совести глаза чистые. На вопрос, где прячет он литовские газеты и не передает ли случайно для них новостей, хитрец отвечает, что знает он такую газету, только никто ее не печатает, не на бумаге она выходит — разносят ее своими языками богомолки и ни копейки за это не берут. А новости для той газеты собирает урядник.
Плетутся жандармы ни с чем, грозно советуют портному не попадаться им.
Живет Кризас в маленьком домике, унаследованном от матери, веселит людей, наряжает и украшает их, тайком просвещает литовской книжкой, полученной из Пруссии. Учатся у Кризаса двое ребят. Один — Матаушас, сынок многодетного бедняка Шяшкутиса; Матаушас каждый день приходит к портному из дому, а второго, сиротку Доминикелиса, портной у себя пригрел. Кризас так привык к подмастерьям, что без них, как без сверчков запечных, было бы ему грустно.
Встает поутру с лежанки Доминикелис и уже трудится-пыхтит, будто еж, разводит огонь, утюг нагревает, пол подметает. Когда приходит Матаушас, у Доминикелиса уже и картошка начищена, и козочка подоена, а скоро и завтрак поспеет. Сразу разносится по избе запах шкварок, пареного мяса, день входит в привычную колею. Обоих своих помощников Кризас обучил грамоте. Слов нет, детишки для него — великая радость. Кризас с ними борется, силой меряется. Зимой хоть раз в день вылетают все трое во двор, лепят снежных баб, подхватив санки, катаются с горки. Никто так ловко не проведет санки по тесным, петляющим тропам среди узких полосок полей, как портной. Сидит он сзади, болтает вытянутой ногой, ухватив под мышки Доминикелиса, и покрикивает:
— Доминикас, не зевай, направо давай! Ты, Магаушас, слезь с горы, а то каша пригорит!
Съедут несколько раз с горки, повозятся и опять за работу. Кризас заводит песню, а помощники подтягивают тонкими голосами. С весны он вместе с ними ходит на рыбалку, купаться и, схватив кого-нибудь из ребят в охапку, тащит топить, камень на шею привязывает, но всегда, пожалев, отпускает.
У мастера Девейки тоже двое помощников. Иногда оба старика стравливают ребят, и столяря га набрасываются на портняжек. Пока все идет чинно да ладно, деды следят за сражением каждый возле своего войска, подбадривая того или другого, но если только кто-нибудь ослабеет, бросаются старики на выручку. Кризас за своего Доминикелиса голову отдаст, он не позволит Девейкиным «зубилам» душить мальчишку!
Не вытерпев, портной ввязывается в схватку, подставляет ножку столярятам. Тут уж и мастер не остается в стороне. Слово за слово, вот старики уже кинули посохи и сцепились. Кризас такой маленький, что никак его не ухватишь, и не успевает мастер оглянуться, как малая кочка большую телегу переворачивает.
Ох, Кризас, Кризас! Кто затмит его песнями, кто превзойдет его иглой да пером!
Дележ
Пробуждается дом мастера. Как всегда раньше всех поднимается мать. Выпускает она козу, которая присоединяется к бедняцкому стаду, выгоняемому на пастбища за местечком; повстречавшись у межи с одной, с другой соседкой, судачит, почему нынче овощ плохой, гадает по колокольному звону, кого на погост повезли, чей теперь черед помирать да чем лучше всего лечить ячмень на глазу и так далее. Вернувшись, старушка подбирает стружку с отцова верстака, растапливает печь, кладет сыновьям возле постели по сушеной груше и сама жует одними деснами, ибо зубов у нее почти не осталось. Заботливые руки матери быстро прибирают разбросанные вещи, потом, распахнув окна, она полотенцем выгоняет мух.