Я улыбаюсь, полностью открывая кран на бочке с эпоксидной смолой и меняя песню в плейлисте. Тяжелый ритм доносится из динамиков, установленных на стенах.
— Не успел, — отвечаю я, подходя и берясь за металлическую ручку тележки, на которой стоит его символический гроб. — Я уже делаю.
Обхватив руками холодную сталь, я толкаю тележку вперед. Колеса скрипят, вращаясь по полированному бетону.
— П-пожалуйста, я у-умоляю тебя, — всхлипывает Патрик. Его взгляд мечется между мной и золотистой жидкостью, которая обволакивает его тело, когда я пододвигаю его поближе к крану. Она покрывает его ноги. Бедра. Низ живота. Вены проступают под бледной и потной кожей на его висках, когда мы двигаемся ближе, дюйм за дюймом. — Я дам тебе все, что ты захочешь. Все, что угодно.
— Мистер О’Нил. Ты, наверное, уже должен был понять, — толкаю тележку до тех пор, пока кран подвешенной бочки не оказывается прямо над его горлом. Его учащенный пульс исчезает под мерцающими волнами смолы. — Я хочу то, что ни один мужчина не сможет мне дать просто так.
После последнего толчка тележка останавливается, и его рот оказывается на одной линии с вязкой струей. Патрик зажмуривает глаза. Мотает головой из стороны в сторону. Брызжет слюной, разбрызгивая смолу. Он молит бога о помощи.
— Не проси его, — говорю я, натягивая длинные кожаные рабочие перчатки и опуская руки в ящик. Прижав ладони к вискам Патрика, я удерживаю его голову под струей. — Мне он так и не ответил.
Патрик сопротивляется, трясется и задерживает дыхание, пока не выбивается из сил. Воздух стремительно выходит из его легких. При следующем вдохе его рот наполняется смолой.
Я знаю, что он не слышит меня, когда я перечисляю имена всех девочек, которым он причинил вред. Но все равно произношу их вслух. Называю имена всех детей, которые теперь боятся жить в этом мире. И когда его тело замирает, я убираю руки с красивых золотых линий и наблюдаю, как тело исчезает под мерцающей поверхностью.
Бросив последний довольный взгляд на золотой блок, я включаю кондиционеры и вентиляторы, чтобы смола затвердела, потом забираю свои цветы и ухожу.
Моя собака встает со своего любимого места на полу мастерской и следует за мной по пятам, когда я иду по коридору, направляясь на главный этаж того, что когда-то было текстильной фабрикой. Прохожу мимо старого лифта, который все еще работает, но раздражает меня, и вместо этого направляюсь к металлической лестнице у дальней стены, перепрыгивая через две ступеньки, пока не добираюсь до своих апартаментов, с кирпичной кладкой, высокими окнами и эклектичным декором — фотографиями, скульптурами, гобеленами и плакатами — вещи, которые я собрала, пока выступала в разъездах. Здесь даже есть несколько сувениров моего блестящего правосудия, и хотя они в основном скрыты от посторонних глаз, их присутствие создает домашнюю атмосферу.
Я думала, что мой проект внизу поможет мне справиться с грядущим. Да, помогло, но эффект оказался слишком быстрым. С каждой секундой нервы вновь одолевают, словно заразительная мелодия, которая захватывает мои мысли нота за нотой. Я прибавляю громкость музыки в надежде, что она заглушит тревогу. Танцую, накручивая волосы на бигуди, потом делаю хвост, и пою, нанося макияж. Даже беру в руки гитару и подыгрываю нескольким песням, а потом надеваю атласный брючный костюм цвета слоновой кости и кружевной корсет без бретелек. Когда заканчиваю, верчусь из стороны в сторону перед зеркалом во всю стену в своей спальне. Наверное, никого не удивит, если я скажу, что всегда мечтала о пышной белой свадьбе. О платье принцессы и развевающейся фате. Чтобы было пятьсот гостей, фейерверки, и все как в сказке.
Но это не моя реальность, и я не расстраиваюсь. Нервничаю? Конечно. Но чувствую себя слегка нахальной. Из-за того, что не оправдываю ожиданий.
К тому времени, когда Слоан пишет, что приехала, я готова, как никогда.
И в тот момент, когда я сажусь в ее машину, понимаю, что поступаю правильно.
— Что, черт возьми, происходит? — спрашивает Слоан, на ее лице отражается беспокойство, зеленоватые оттенки в карих глазах становятся более яркими на фоне красноты, наверное, из-за слез, которые она проливала, пока ехала. — Я думала, ты ненавидишь Лаклана. Ты реально хочешь выйти за него замуж?
— Почему у тебя сложилось впечатление, будто я его ненавижу?
— Ты всегда говоришь: «Лаклан — придурок, я его ненавижу», — возможно, это одна из причин.
Я издаю неуверенный смешок, стараясь не трясти букет, зажатый в моей железной хватке.
— Ну, конечно, он иногда ведет себя как придурок, но ненависть… уж громко сказано.
Слоан поворачивается ко мне.
— Скажи мне, что, черт возьми, происходит, Ларк. Ты моя лучшая подруга. Да, ты самый импульсивный человек из всех, кого я знаю, но это? Внезапная свадьба с Лакланом Кейном, хотя вы разговаривали друг с другом, наверное, раз пять? И все эти разы были… скудными? Должна же быть причина для такого внезапного поворота на сто восемьдесят градусов, — она качает головой, и на ее ресницах появляются новые слезы. Ее голос звучит едва ли громче писка, когда она говорит: — Это не математика.
Я хватаю Слоан за руку, лежащую на центральной консоли, и смотрю ей в глаза. Требуется больше усилий, чем следовало бы, чтобы оставаться стойкой, не поддаться искушению послать к черту этот безумный план, и убежать черт знает куда.
— Клянусь тебе, милая, все будет хорошо.
— Но…
— Я люблю тебя, — шепчу я, кладя руку на щеку Слоан. На ее лице нет и тени облегчения, когда я дарю ей ободряющую улыбку, которая никак не сочетается с тисками, сжимающими мое сердце. — На этот раз тебе не нужно присматривать за мной, Слоан. Просто доверься мне, без лишних вопросов. Я справлюсь.
Проходит немного времени, но Слоан, наконец, вытирает слезы.
— Хорошо, — говорит она. — Но если он причинит тебе боль, клянусь богом, я вырву его долбанные глаза.
— Звучит заманчиво.
— Медленно. Ржавой ложкой. Буду выдалбливать, как бешенная. Сделаю неровные края. Как любитель. Будет очень некачественная работа.
— Ладно. Но оставь мне один глаз.
— Я серьезно, Ларк.
— Да, я тоже. Будет славно, если ты научишь меня своим трюкам, — говорю я с ухмылкой.