— Удачный нынче денек, Симура-сан. Этот тансу громоздился здесь восемь месяцев. Я уж думал, его никто не купит.
— Знакомое чувство. — И я рассказала ему историю про тарелки госпожи Мориты.
— Сожалею, но не смогу вам помочь, — развел руками господин Исида. — У меня у самого завалялся похожий комплект, только там двенадцать предметов. Пять месяцев не могу от них избавиться! Рынок антиквариата просто-напросто лежит и умирает.
— Похоже на то, — подтвердила я с важным видом, думая обо всех своих сделках последнего времени. Скоро для моих удачных покупок придется снимать отдельный склад.
— Расскажите мне об этой, розовой. — Я взяла в руки посудину для икебаны цвета мокрой раковины.
— Этот сюибан сделан на заказ на острове Кюсю, специально для школы Каяма. В первой половине столетия таких ваз изготовили довольно много, их даже стали называть каямской посудой. Именно эта, розовая, похоже, сделана в тридцатых годах.
Господину Исиде и в голову не приходило, какие неприятные ассоциации могло вызвать имя Каяма, впечатанное в донышки его сюибанов. Он вообще не читал газет, только серьезные журналы об антиквариате. И телевизора у него не было. Убийца мог день и ночь бегать вокруг станции Камиячо, но если в руках у него не было окровавленного самурайского меча, желательно подлинного, на внимание господина Исиды он вряд ли мог рассчитывать.
«Так себе задумка, — отметила я, — не всякий цветок будет выглядеть достойно в керамике розового оттенка».
— Зачем же вы купили этот новодел? — спросила я Исиду, поднимая вазочку повыше. — Обычно вас такие простые вещи не интересуют.
— Я вдруг подумал, что окажусь единственным антикваром в Токио, а то и во всей Японии, владеющим полным собранием такой посуды. Наступит день, и ученик или, скажем, поклонник школы Каяма придет и купит все скопом. Например, из любви к прошлому.
— Я, наверное, и есть такая ученица. Но отнюдь не поклонница. — Я сухо улыбнулась.
— Понимаю. Но ты встречаешься с особенной породой людей в этом вашем мире икебаны, не так ли? — Он немного помолчал. — Не думаю, впрочем, что ты знакома с членом семьи Каяма, который принес мне эти вазы.
— Членом семьи? — Я оторопела.
— Ну да. Женщина в возрасте твоей тети.
— В семье Каяма нет женщин в таком возрасте! Только Нацуми, а она моя ровесница.
— Этой леди было за пятьдесят. Хотя по лицу японской женщины трудно судить о ее возрасте. Теперь столько замечательных средств... Эта дама выглядела очень мило, должен признаться. Правда, не слишком дружелюбна и сильно напряжена. Думаю, что ее смущала необходимость расставаться с фамильной коллекцией. Такое часто бывает с людьми, которых тягостные обстоятельства вынуждают продавать личные вещи.
Что я слышу? Семья Каяма во власти тягостных обстоятельств? Впрочем, откуда мне знать.
— В чем именно выражалось ее напряжение? — спросила я, почувствовав себя заинтригованной.
— Она потребовала немедленного ответа: да или нет. Либо я покупаю все целиком — двести предметов, — либо она поворачивается и уходит. И еще — когда речь зашла об условиях сделки, она запросила для себя восемьдесят процентов от объявленной цены.
Да, это, пожалуй, многовато. Шестьдесят процентов было бы в самый раз, такова традиция.
— И что же вы ответили?
— Я предложил ей шестьдесят пять. Если бы посуда не продалась за два месяца, ей пришлось бы все забрать обратно. Она согласилась. Без сомнения, эта дама побывала у нескольких антикваров, и ей везде отказали. В этих предметах было что-то особенное. — Он поводил пальцем по розовой глазури. — Я просто чувствовал, что должен их взять.
Еще одна жертва болезни всех антикваров. По той же причине я взяла на комиссию тарелки госпожи Мориты — соблазн подержать у себя прекрасную вещь. Хотя бы недолго. Разумеется, формальной причиной по-прежнему оставалось желание заработать. Но в глубине души я догадывалась, что дело в другом: мне просто хотелось закатить вечеринку на девять человек и поставить на стол эту несусветную красоту. Хотя бы разок.
— Понимаю, — сказала я. И это была чистая правда.
— В тот момент я, похоже, был не в себе. Записал ее телефон как попало, и по этому номеру никто не отзывается. Сама она мне не звонит, хотя за три месяца я продал девять сюибанов и мог бы заплатить ей деньги.
— Ладно, я попробую вам помочь. Разузнаю, по крайней мере, есть ли в семье Каяма хоть одна женщина в таких летах.
— Но ты только что сказала, что равнодушна к икебане. — Голос господина Исиды был полон скепсиса. — С какой стати ты станешь этим заниматься?
— Я тоже хочу знать, кто эта дама, — ответила я, глядя ему прямо в глаза.
— Думаешь, есть шанс раздобыть ее телефонный номер?
— Может быть. Такео сказал мне, что его мать умерла. Думаю, что эта дама — самозванка. Или дальняя родственница, приехавшая в Токио с визитом и заодно быстренько распродавшая фамильную посуду.
— Ну, это вряд ли... — В голосе господина Исиды зазвучало сомнение. Однако я чувствовала, что он взволнован.
— Обещаю вам, что сделаю все осторожно. Пожалуй, придется купить один из сюибанов, чтобы оправдать внезапный интерес к каямской посуде. — Мне на самом деле захотелось приобрести эту вещицу. Например, чтобы подарить ее тете Норие. Благодарный жест, означающий, что ее уход за больной племянницей был в должной мере оценен. И что пора домой. В Йокохаму. Где ее ждут все те же уроки икебаны и те же пленительные лилии.
Вернувшись в Роппонги, я первым делом купила местную «Тайме». Англоязычная пресса уже потеряла интерес к убийству в школе Каяма и со вкусом принялась за банковский кризис. На мировой бирже рейтинг Японии скатился вниз, уступив первые два места Англии и США, но правительство упорно не теряло оптимизма. Тоже мне новости. Я скатала газету в трубку и сунула ее в свой рюкзачок, изрядно раздувшийся от сегодняшней покупки. Взвалив неуклюжую поклажу на спину и с ужасом поглядевшись в витринное стекло, я свернула на Гайен-Хигаси-дори и отправилась в «Волшебный лес», возле которого, к счастью, сегодня не толпились демонстранты.
Миновав греческую колоннаду у дверей, я вошла в магазин и вдохнула его привычные запахи: сырой земли, мха и душистых экзотических цветов. Мне нужен был королевский букет, и букет ждал меня: розовые розы на длинных стеблях, к тому же со скидкой — некоторые лепестки уже начали подсыхать.
— Откуда цветочки? — спросила я продавщицу, неохотно возившуюся с жасминовыми ветками.
— Латинская Америка, — сказала она с явным раздражением. — Не знаю точно, из какой страны, но могу вас заверить, что никто из животных или людей не пострадал от пестицидов в зарослях этих роз!
«Здесь был Че», — отметила я про себя, а вслух сказала:
— Между прочим, они немного подвяли. Видите коричневые пятнышки?
— Их привезли два дня назад. Никто их не купил, и мы снизили цену. Если госпоже не нравятся розы, я могу предложить голландские тюльпаны или тайские орхидеи.
— А местные цветы у вас бывают?
— Да, но они дорогие. — Она окинула быстрым взглядом мой переполненный рюкзак, подумав, наверное, что все свое имущество я ношу с собой. Пришлось сбросить лямку с плеча и поправить пальто таким образом, чтобы клетчатая подкладка Барберри бросилась ей в глаза. Эти клеточки действуют на японцев безотказно, и, хотя пальто было из маминого гардероба тридцатилетней давности, уловка сработала. Глаза наши радостно встретились.
— Цена меня вряд ли смутит, если дело касается икебаны, — добавила я важно, чтобы добить девицу окончательно.
— Госпожа преподает икебану? — спросила она, не дожидаясь, впрочем, ответа и таинственным жестом приглашая меня следовать за собой. И мы пошли сквозь розоватый вишневый сад и сквозь белоснежный сливовый сад, мимо деревьев в кадках, деревьев в горшках и деревьев с обернутыми джутом корнями — по шестьдесят тысяч иен штука, а то и покруче. По дороге я отвергла вишневые ветки — похоже, «пепел сакуры» все еще стучал в мое сердце — и выбрала цветы апельсина, несколько листьев лотоса и пурпурные космеи, похожие на георгины, только поменьше. Пришлось расстаться с пятью тысячами, но для нас, любителей английской клеточки, тридцать пять долларов, разумеется, не деньги.