— Да, это была классическая прическа, — вспомнил господин Исида. — Вот такая.
Он показал на фотографию женщины, подстриженной под пажа, с гладкими волосами до плеч.
— Моя мать подстригала волосы точно так же, — сказал Такео. — Я видел, как она подвивала кончики перед зеркалом такой специальной раскаленной штукой.
Точно так же подстригали волосы почти все мои знакомые женщины: тетя Норие, Ёрико, Мэри Кумамори. Да и сама Сакура, как ни странно, соответствовала приметам — дама лет пятидесяти двух, с аккуратной стрижкой, блестящей от лака. Ее волосы казались более жесткими, чем у остальных в нашем классе, это я хорошо помнила.
— Не припомните ли вы дату ее прихода в магазин? — спросила я.
Господин Исида порылся в бумажнике и, достав квитанцию, поглядел на число.
— Четырнадцатое января.
«В этот день Сакура была еще жива», — подумала я, но вслух ничего не сказала.
— Как она была одета? — спросил Такео.
— О да, я ждал, что вы это спросите. Весьма своеобразно. На ней было оранжевое шелковое кимоно с желтым исподом. Кимоно периода Сева с вытканным по шелку рисунком, изображающим луну и звезды. Слишком, я бы сказал, вызывающее. — Господин Исида задумчиво поскреб подбородок.
— Что в этом вызывающего? — спросил его Такео, но учитель кивнул на меня — уж что-что, а японский текстиль я изучила досконально.
В годы правления императора Хирохито — двадцатые и тридцатые — появились наконец машины, способные ткать узорные шелка для производства кимоно. Прежде сложный рисунок на шелке означал дни и ночи утомительного ручного труда, теперь же японские художники наслаждались открывшимися возможностями. Кимоно периода Сева были великолепны и не похожи ни на что. Их можно было купить в приличном состоянии и не слишком дорого: японцы, в отличие от меня, не принимали одежду эпохи Сева всерьез и уж тем более не считали антиквариатом.
На улицах Токио пожилая женщина в ярком кимоно семидесятилетней давности выглядела бы, по меньшей мере, эксцентрично. С удовольствием разъяснив это Такео, я спросила у господина Исиды, способен ли он повторить ее слова в точности. Нет, он мог утверждать только одно: дама происходила из самого Токио или окрестностей, ее выговор не был провинциальным. Они договорились об условиях сделки, и женщина быстро ушла, прихватив свою копию договора.
— Рей говорит, вы продали девять сюибанов, но не смогли отдать ей причитающиеся деньги, — сказал Такео.
— Это не представляется возможным, — подтвердил господин Исида. — Телефон, который оставила эта дама, не отвечает, а сама она с тех пор больше не появлялась. Весьма нетипичное поведение. Люди, сдающие вещи на комиссию, отличаются тем, что досаждают мне на манер москитов, жужжа над ухом, пока не получат свои деньги.
Такео и я обменялись взглядами, каждый из нас подумал о Сакуре Сато, которая подходила здесь по всем статьям.
— Похоже, что вернуть проданную керамику нам уже не удастся. — Такео отхлебнул своего чая из водорослей. — Можно, наверное, разыскать всех покупателей и объяснить им положение дел. Но это дурно отразилось бы на вашем бизнесе.
— На моем складе еще сто девяносто один предмет, — встрепенулся Исида. — Не волнуйтесь, господин Каяма, у вас на руках практически вся коллекция.
— У меня? Вы хотите сказать, что намерены вернуть мне сюибаны? Я потрясен вашей щедростью! — Такео сверкнул улыбкой.
— Естественно. Как только вы предоставите мне список. — Исида тоже улыбнулся.
— Какой еще список? — насторожился Такео.
— Ну, как же... Имущественный список, который, без сомнения, хранится в вашей школе. Там должны быть перечислены все предметы, взятые из архива, с подробным описанием каждого экземпляра.
— Я его непременно отыщу, — твердо сказал Такео, но что-то непривычное в его голосе, какой-то едва заметный надлом подсказали мне, что никакого списка в школе Каяма не существует.
Керамические образцы каямской посуды были, скорее всего, отправлены в архив во время Второй мировой войны безо всякой переписи, потому что никто не считал их ценным имуществом, да и не до этого было хозяевам разоряющейся школы. На школьных складах стояла посуда поинтереснее и подороже.
Выходит, Такео напрасно угрожал мне полицией? Для того чтобы передать дело в суд, у него не было достаточных оснований. Ни единого документа.
— Надеюсь, вы меня правильно поймете, — любезно сказал Исида. — Представьте, что женщина вернулась, а у меня нет ни одной бумаги, подтверждающей, что я отдал вещи настоящему хозяину. Покуда мы не имеем доказательств, что она взяла сюибаны, принадлежащие школе, мы не вправе считать ее преступницей.
— Пожалуй, что нет, — осторожно согласился Такео. — К тому же мы прекрасно можем разобраться без вмешательства полиции. Когда она появится, вы могли бы позвонить мне — немедленно! — и я без труда завершу расследование сам.
— Не думаю, что это хорошая мысль, — вмешалась я. — Вы же сами говорили, Такео, что живете далеко за городом. Вы просто не успеете прибыть в лавку господина Исиды так быстро, как потребуется. Нужно позвонить в полицию, и никакой мороки.
— Успею. — Такео поглядел на меня с усмешкой. — И еще: я немедленно займусь поисками списка, даже если для этого придется перевернуть все здание Каяма Каикан. И если я его не найду, — тут он торжествующе улыбнулся, — то куплю у вас сто девяносто один сюибан, и никакой мороки. Из этого следует, что коллекцию нужно немедленно снять с продажи, не так ли?
— Меньше всего мне хотелось бы, чтобы вы понесли убытки! — воскликнул обеспокоенный господин Исида. — Я не из тех, кто станет наживаться на чужих неприятностях, и моя репутация важнее, чем деньги!
— Деньги важны для меня не больше, чем для вас. — Такео опять улыбнулся, на сей раз примирительно.
Господин Исида кивнул и потянулся за счетом. Я успела его прибрать и направилась к стойке бара, чтобы заплатить за наш чай. Почти тысяча иен за удовольствие свести вместе двух людей, которым без меня вряд ли пришлось бы познакомиться. Двух таких людей. Я могла позволить себе оплатить этот счет, черт побери.
Когда я вернулась, Такео уже помогал господину Исиде надеть пальто.
— Я подвезу его в западный Токио, — бросил он мне. — Присоединяйтесь. У меня в машине достаточно места.
— Спасибо, но я живу буквально за углом. — Можно подумать, он этого не знает. К тому же мне не хотелось, чтобы его «рейндж-ровер» еще раз перегородил мой узенький переулок. Моя репутация в Янаке и так уже слегка зашаталась. Запустив руку в рюкзак, я достала вещицу, послужившую причиной сегодняшней бури в стакане воды. Розовый гладкий сюибан из коллекции Каяма.
— Я решила вернуть его вам. Для вас он, по-видимому, значит больше, чем для любого из нас.
— Да, это так, — невозмутимо произнес Такео, принимая сюибан из моих рук. — Спасибо. Я верну вам потраченные деньги.
— Право, не стоит. Вы вольны распорядиться им, как благотворительным взносом одной из учениц школы Каяма, — парировала я, скрывая переполнявшие меня чувства.
Что это были за чувства?
Печаль. Страх. Тревога. И где-то глубоко еле слышное позвякивание знакомого колокольчика: желание.
Я надела плащ, перекинула опустевший рюкзак через плечо и вышла в мокрую и черную токийскую ночь.
18
Вещи Норие исчезли: ни следа, ни записки. Похоже, я слишком много себе позволила. Да и сообщение от кузена Тома на моем автоответчике настораживало: он просил позвонить ему на работу, не домой. Вслед за его недовольным голосом пробился требовательный голосок госпожи Мориты: она желала знать, какова судьба ее тарелок и когда она наконец получит свои деньги. Прав был учитель Исида: нетерпеливые клиенты жужжат над ухом, как весенние осы. Или он сказал — москиты?
«Полдесятого, слишком поздно, чтобы звонить тете, — подумала я, — к тому же неплохо было бы что-нибудь перекусить». Готовить у меня не было сил, и, обнаружив в холодильнике остатки окаю, я принялась за них с аппетитом. Пока вчерашняя кашица разогревалась на плитке, я разглядывала лопающиеся на ее поверхности скучные серые пузырьки и, наверное, впала бы в гипнотическое состояние, пересчитывая их, если бы в ноздри мне не ударил запах подгоревшего риса. Я выключила газ и зачерпнула порцию каши, нащупав первую попавшуюся тарелку на сушилке для посуды. Керамическая поверхность издала странный стонущий звук. Я взглянула повнимательнее на то, что приняла за свою тарелку, и поняла, что это тарелка, но отнюдь не моя. То, что захныкало так жалобно, было старинной золотой глазурью, вовсе не предназначенной для кипящей молочной массы. Тарелка госпожи Мориты — а это была именно она — лопнула по всей своей гладкой поверхности. Прощайте, цветная эмаль и позолота!