Слово «дао» значит не больше, чем слово «будда». То есть, по сути, оно ровным счетом ничего не значит. Лао-цзы был вынужден дать это название, дао, против собственной воли. Оно так же бессмысленно, как и «дхарма» Будды.
За всю свою жизнь Лао-цзы не написал ни строчки. Когда император говорил ему: «Ты должен описать свои переживания. Это останется в веках!», Лао-цзы отвечал: «Ты не понимаешь, о чем просишь. Никто не может написать об этом, никто не может произнести этого. Этим можно жить, это можно любить, в этом можно раствориться, в этом можно воскреснуть, но об этом ничего нельзя сказать. Любые слова будут неверно истолкованы».
Всю свою жизнь Лао-цзы выслушивал от своих учеников: «Ты прожил великую жизнь, исполненную безмолвия, мира и покоя; человечество потеряет слишком много, если ты не напишешь хотя бы маленький трактат, чтобы потомки могли находить дорогу к вершине, определять направление пути».
Лао-цзы отвечал: «Я с удовольствием выполнил бы вашу просьбу, но я не вправе осквернить чистоту переживания. Как только я скажу хоть слово, оно будет осквернено. Слова так малы, а переживание так велико. Простите меня!»
Такова была его позиция. Но в конце жизни он сказал ученикам: «Пришло мое время уйти в Гималаи. Смерть близка, и я хочу встретить и приветствовать ее в подходящем месте». Разве есть место, более подходящее для того, чтобы встретить смерть, чем исполненные тишины Гималаи?
Не только Лао-цзы — многие люди ушли в Гималаи встретить свой последний час. Они исчезли среди вечных снегов. Гималаи обладают какой-то таинственной притягательной силой — благодаря их высоте, благодаря их недоступности (там до сих пор существуют тысячи не оскверненных человеком мест).
Лао-цзы уже попрощался со своими учениками, однако его ждал сюрприз: император расставил стражу на всех дорогах, ведущих из Китая в Гималаи. Он сказал стражникам: «Как только встретите Лао-цзы, направляющегося в Гималаи, задержите его. Обращайтесь с ним почтительно. Но передайте ему мое условие: если он хочет уйти, пусть напишет трактат о своих переживаниях».
Лао-цзы поймали и, со всяческими почестями, препроводили в дом стражника. Стражник сказал ему: «Мне дан строгий приказ: не выпускать тебя за пределы Китая, пока ты не опишешь свой опыт, хотя бы в общих чертах, и вдобавок не укажешь, какие шаги следует предпринять, чтобы обрести такой опыт».
Лао-цзы пришлось написать трактат, он назвал его «Книга Дао». Трактат начинается словами: «Истина не может быть произнесена. Будучи произнесена, она превращается в ложь».
Всем, кто читает этот маленький трактат, дано предупреждение — это только слова, они не способны передать внесловесный опыт. Таков смысл предисловия Лао-цзы: «Меня вынудили писать, и я пишу. Но это не истина. Невозможно почерпнуть истину из книги». Какая честность!
Риндзай говорит: «Последователи Дао, хватайте и используйте — они схватывают основу ума, они схватывают собственную сущность и используют, — но никогда не давайте имени — это и есть "тайный принцип"». Они хватают это, они используют это всю жизнь, но не говорят об этом ни слова.
Ты находишься рядом с мастером, сидишь рядом с ним в глубоком безмолвии. Твое сердце и его сердце бьются в едином ритме, танцуют в гармонии. Ничто не сказано, ничто не произнесено, но все понято. Таков «тайный принцип». Никто не высказал его, но тысячи людей жили им.
Религия — не объяснение. Религия — это переживание. Религию нельзя изучать, ею следует жить. Вот в чем беда всех религий — они превратились в тексты, они превратились в церкви, храмы, синагоги, они создали молитвы, обряды, ритуалы — все, чтобы ублажить толпу. "Религии дают толпе то, что ей нужно. Все что угодно — лишь бы увеличилась паства. Ведь от количества последователей зависит политическое влияние.
Все ваши так называемые религии — я заявляю об этом с полной ответственностью — не что иное, как скрытая политика. Для них религиозность — маска. Под этой маской — чистая политика и больше ничего. Ведь религии должны угождать толпе. Это такая нелепость, такая бессмыслица — угождать толпе, лишь бы увеличить число прихожан.
Мне рассказывали о беседе троих нью-йоркских раввинов. Первый раввин сказал:
— Моя синагога самая продвинутая. Я разрешаю своим прихожанам пить и курить во время проповеди. Не вижу в этом никакого вреда. Такова современная концепция синагоги.
Второй раввин сказал:
— Это пустяки. Я позволяю прихожанам заниматься любовью во время проповеди. Что в этом дурного? Проповедник проповедует, люди занимаются любовью. Бог — это любовь!