- Вам нельзя менять место, - продолжила Агата, расхаживая между нами - словно полководец между шахматными фигурами. - Нельзя разговаривать друг с другом. Нельзя прерывать работу, пока я не подам сигнал. Нельзя менять тему. Если всё понятно - используйте беруши, и начинаем.
У меня ладони взмокли, и я прежде не пользовался такими штуковинами. Дёрнулся, когда невидимая Агата, помогла мне их запихнуть в уши.
Сейчас Константин в самом выгодном положении, раз у него память хорошая. Потом Фред. Потом Индия - она хоть и не слышит себя, но каждой следующей нотой не испортит предыдущую, а память тела подскажет её звуки. Для нас со штамповщиком условия наихудшие: нужно помнить, где ты наносил линии, где закрашивал, помнить размеры листа - чтобы не рисовать каракули слой за слоем.
Агата не сказала, сколько у нас времени. Специально, наверное.
Повязка не пропускала ни кванта света. Сначала мой ум сражался с этим, подбрасывая обманчивые блики и облака мясных оттенков. Затем понял, что мы в темноте.
Темнота - это слепота. Дрожь прошла по моему телу, словно к позвоночнику подключили электричество. Тьма кружилась вокруг меня. Затягивала меня. Я слышал стук собственного пульса в закрытых резинками ушах. Поскрипывание сжатой челюсти. Шершавый голос суставов в пальцах.
В темноте мне всегда кажется, что на меня смотрят. Тьма выпивает мой взгляд, присваивает себе - и обращает на меня. Я даже не знаю - голодный это взгляд или просто чуждый. Сейчас я точно знаю - смотрят. Агата смотрит. Мария Дейке, которой там нет, смотрит из-за стекла.
Дрожь перешла в холод: взмокли спина и шея. Сорвать повязку хотелось так же сильно, как хочется вдохнуть, если зажать на минуту рот и нос. Невыносимо. В этом нет воли, в этом нет выбора - это закон. Я должен сделать вдох. Я должен сбросить ткань.
Поэтому я сел на свои руки. Спрятал ладони и дёргающиеся пальцы под бедра, обездвижив сам себя, чтобы не сдёрнуть пелену тьмы. Потому что если я это сделаю - вылечу из конкурса.
Я медленно вдохнул и медленно выдохнул - как учил Андрей. Прислушиваясь к шуму воздуха в трахее. Отказываясь принимать его за звук осьминога, который ползёт ко мне, подтягивая шершаво одну мясистую конечность за другой.
Я должен справиться. Я должен выиграть этот конкурс. Я должен стать лучшим.
Но остальным - остальным же не так плохо. Ксавье наверняка уже рисует, а я не начал даже.
Мне нельзя проиграть. Я должен идти дальше. Не останавливаться.
Как Золушка не останавливалась ни на миг - спасая свою жизнь. У неё, наверное, тоже разрывались от боли лёгкие. И ей, наверное, тоже выворачивал кости ужас. Предчувствие неизбежной смерти. Силы, которой все равно кто ты, что ты чувствуешь, которая в миллиарды раз больше тебя - и которая равнодушна, словно волна цунами.
Медленно, вдох за вдохом, я пробился через стену паралича.
Освободил руки, нащупал жирный стержень угля и согнулся над листом бумаги, словно в молитве старому богу.
Осьминог-тьма смотрел мне в позвоночник, ждал, пока я сброшу повязку и обернусь. Это была бы моя последняя победа в жизни. Существа вроде него не любят, когда их застигает взгляд.
Память вела меня: бег Золушки. Тёмный фактурный лес: линии, кривые пальцы деревьев, камни на земле, старые стебли травы, вросшие намертво в твёрдую почву.
Я вновь ловлю Золушку в той же секунде, что и на последних двух картинах: она обернулась в три четверти. Её взгляд в ужасе расширен, чёткий рот приоткрыт. В волосах - мусор и листья. По шее струится кровь. Из-под разодранной футболки видна худая девичья грудь и живот, и выступающие рёбра. Тень приближается к ней. Тень вепря. Она видит его целиком - и это миг её смерти. Я вижу лишь тень зверя.
Нет, не так.
Картинка расслоилась, разошлась под моими пальцами.
Золушка не в лесу. Она стоит так же, и взгляд у неё такой же. Но она не в лесу, а на плоской крыше и за её спиной - оранжевые огни фабрик, высунувших трубы из воды Озера. Ветер разобрал сложную причёску на пряди, и они золотом вьются вокруг идеального овала её лица.
На Золушке не рваная детская футболка, а длинное гладкое платье, алое, как артериальная кровь.
Она не похожа на ту себя. Но у неё тот же взгляд. Взгляд человека, который знает, что сейчас умрёт.
И я, соучастник её убийства, словно в детской книжке-переводке, обводил углем контуры её тела, край крыши, холмы пустыря и гладь озера за её спиной. Механическое успокаивающее занятие, уводящее меня от пропасти, в которую я заглядывал минуту назад... или год назад, неважно. Пропасть - она всегда рядом. Раскрыла глотку, готовая меня проглотить.
Я отступаю от неё мелкими шагами, штрих за штрихом. Золушка, наоборот, подходит к ней - пятясь от своей смерти, шаг за шагом приближается к краю крыши.
Картина углублялась. Приобретала трехмерность и болезненную чёткость.
Визг.
Кричали здесь, в классе. Рядом со мной. Так пронзительно, что я услышал через беруши.
Вскинул руки - сбросить повязку.
Замер, сжимая в пальцах края ткани.
Если я сделаю это сейчас - то нарушу правило.
Но кому-то здесь нужна помощь. Так просто не орут. Кому-то рядом со мной срочно нужна помощь. Но - правило...
Если это - жизнь и смерть? Если это очень важно? ... Если это испытание? Насколько я сосредоточен. Насколько я целеустремлён.
Я вслушивался - но крик не повторился. Грифель лопнул в напряжённых пальцах, уголь жирно размазался по рукам. Я с силой потёр ладонями о брюки, пытаясь стереть чёрное с кожи. Саму тьму, прилипшую ко мне.
Если продолжу рисовать - испорчу картину.
Я прижал ладони к глазам, чтобы сорвать повязку.
По ту сторону стеклянной стены "аквариума" стоял Мастер. Он был высок, широкоплеч, и похож на горца-короля. Мария прильнула к его боку. Она красива сейчас, кажется, даже светится - как мадонны на старых картинах: золотые блестящие волосы, изысканные руки - одну ладонь она прижала к щеке Мастера. Она самая красивая женщина, из всех, что я видел в своей жизни. Рядом с ней хочется упасть на колени и плакать от радости.
Нет. Нет, это всё не так. Какая же она женщина? Ей едва четырнадцать. Она болезненна худобой недоедающего подростка. Длинноногая и длиннорукая. Веточки и листья в гриве золотых волос. Приоткрытый яркий рот - она разбила его, падая.
Это Золушка, а не Мария, прижалась доверчиво к Мастеру.
Мне больно на это смотреть. Потому, что Золушка - моя.
Я отвёл взгляд.
Справа от меня Индия, сложившись, словно от боли в животе, раскачивается над клавишами синтезатора. Я не вижу, играет она или нет - заслоняют длинные, двигающиеся, словно водоросли в воде, волосы. Не слышу ни звука.
На ней все ещё повязка. Как и на Константине. Как и на Ксавье, который рисует стремительными мазками - используя пальцы, вместо кисточек.
Как и на Фредерике.
Которая дерётся с чёрным человеком, швыряя в него руки и ноги. Защищаясь от его ударов блоками и уклонами. Она спортивная и сильная, но все же не столь сильная, как взрослый мужчина. Чёрный человек бьёт её по бедру и она падает. Он бьёт её в живот, а потом в голову. Она не кричит больше - ей нечем дышать. Но она вскидывает ноги, ударяя его пяткой в подбородок.
Я вскочил, собираясь ей помочь, и вдруг понял, что чёрный человек - её тень. И нет никаких ударов.
Фредерика вновь была на ногах, продолжая танец-сражение.
Я прижал ладони к глазам и ощутил ткань повязки. И всё же, видел, как танцует Фред, изображая убийство. Как раскачивается Индия, словно инструмент причиняет ей боль. Как Агата застыла, глядя на нас.
Как Мастер и Золушка, из-за стекла, одинаковыми взглядами впились в меня.
Я дёрнулся, когда кто-то прикоснулся к плечу. Сорвал повязку. Агата стояла рядом со мной, а не там, где я её секунду назад «видел». Ни Мастера, ни Золушки за стеклом «аквариума» не было.