Я сидел с открытыми глазами, чуть покачиваясь, обняв себя - чувствую себя странно, но, это светлое и приятное состояние. Впервые за много месяцев я спокоен.
Константин мягко осел, прочертив на стене косую линию вниз. Расслабленно лёг на бок, на залитый водой пол. Вода поднималась по его одежде, пропитывала её, словно тянущийся к солнцу вьюнок.
Преодолев желание тоже свернуться клубком, я подошёл и присел рядом.
Константин улыбался. Он сжимал ржавую железку, которой писал - до белизны в пальцах и синевы у ногтей.
Спокойствие внутри мягко уверяло: пусть будет, что будет. Что бы ни было - всё правильно.
Поэт шевельнулся неловко. Я помог ему сесть и прислониться спиной к стене. Он так и сидел, в воде, закрыв глаза и улыбаясь. С влажным уставшим лицом и подрагивающими губами.
Я подошёл к исписанной стене. Поднёс ладонь к буквам. Они отстали от поверхности коралла, притягиваясь к пальцам, как наэлектризованные кусочки бумаги. Я смогу снять их, достаточно «потянуть» воображением - как в старой игре да Винчи. Угадывая образы, предчувствуя.
Спокойствие переполняло меня. Уверенность. Благодарность. Буквы из коричневых переливались в черноту и двигались за моей рукой, они были частью меня. Родными мне.
Я могу управлять линиями, из которых они состоят, словно оружием.
Линии - это оружие.
Творчество - это оружие.
Пьянящая восторженная сладкая мысль. Вот - истина. Линии - оружие против бесформенности. Они прекрасны и могущественны. Они порождают высшую форму. Поэтому я могу ими взять любую из форм, любой из образов, исправить его или создать. Или уничтожить несовершенное.
Но даже действие не имеет высшего значения. Высшее значение - у осознания, что эта власть в моих в руках. Она всегда была со мной. Это власть то, как я вижу, и как оживают линии, уходя из-под грифеля карандаша.
Буквы, написанные Константином, мерцают на стене. Отделяются от поверхности коралла, выступая на несколько сантиметров. Тянутся ко мне.
Я шёл по периметру зала, и вёл пальцами по стене, улыбаясь тому, как начертанное подчиняется мне. Само. Я не делаю ничего для этого. Это физика нового мира, новые законы, которые я открыл. Мне так радостно, как радостно первооткрывателям.
Константин сполз по стене и завалился лицом вниз. Уснул. Ничего, пусть отдохнёт. Я понимаю, он устал. Проходя рядом с поэтом, я переступил через него.
Он много сделал для меня - теперь я всемогущ. Силы, вложенные им в эту комнату, проснулись, переполнили сосуд - и вошли в меня. Сияющая золотая радость: я создаю оружие, а не произведения искусства. Вот, что это такое - на самом деле поймать образ и понять как это изменяет меня. Я смотрел в прошлое и сейчас мог в деталях описать, как мой мозг менялся каждый раз, когда я изображал на бумаге окружность, или куб, или вазу. Или лицо Мая. Нет языка, чтобы описать это. Если бы был человек, способный понять меня взглядом - он бы понял. Если бы была такая речь - я бы рассказал. Это заняло бы бесконечно много времени. Время - свёрнутая сама в себя лемниската.
Я смеялся от радости, понимая всего себя как единое целое. Своё творчество, свой путь. Ещё многое нужно увидеть, но я уже знаю что делаю, зачем делаю. Я уже знаю, кто я. И мне смешно всё то, что вгоняло минуту назад в отчаянье. Оно не стало мене значимым, нет. Но утратило могущество. Потому что это я - всесилен.
Всё это переполняет так, что я должен вынести знание наружу. Должен передать. Впечатать на носитель. Иначе давление открытия переполнит под давлением каждую клетку моего мозга, и я умру, взорвусь этим знанием, разлечусь кусками по миру.
Мне нужно выразить его целостным. Ясность - она не навечно, она поблёкнет, и я сам забуду все, что понял в ней. Или не смогу себе поверить. Поэтому нужны доказательства.
Я провёл длинную линию пальцем по стене, уверенный, что останется отпечаток - как оставались следы в моей келье.
Но здесь чужое место, оно с трудом принимает, что я даю. Прикосновения мало.
У меня есть нож.
Нож, которым я резал несуществующую паутину. Её следы на моих руках светятся золотым.
Я провёл лезвием по пальцам, преодолевая инстинкт самосохранения - словно прорывая мембрану. На подушечках открылись остро-больные порезы, капающие кровью сквозь рассечённую кожу.
Сжав пальцы пучком, я провёл по шершавой коралловой стене широкую длинную линию, вкладывая в неё всё, что переполняло меня.
Успев за миг до того, как чувство ясности потускнело, а нанниты перекрыли кровотечение, затягивая порез.
Прямая длинная линия. Великолепная. Идеальная. Неразрушимая.
Могущество вытекло из меня через эту линию, через мою кровь. Не в никуда, но куда-то вверх, на другой, ещё плохо осознаваемый уровень. Впиталось в стену лабиринта и в лабиринт.
Один долгий миг я чувствую целостность спутанности: он - живая роза, ушная раковина, моллюск на дне океана, вечно внимательный радар и изгибы внутри собачьего носа. Мозг. Парсеки данных, свёрнутых в тугой кокон.
Ощущение единства с лабиринтом погасло, но осталось чувство связи. Порезанные пальцы болели. Морщась, я сполоснул их в воде, вымывая из ранок коралловые крошки.
Сидя в воде на корточках, опустошённый, как после многих часов рисования, я любовался восхитительной влажно-рыжей линией, которую обрамляли чужие непонятные слова, всё ещё тёмно-мерцающие. Это самое прекрасное, что я когда-либо видел. Самое восхитительное. Самое настоящее.
- Константин? - Слабо позвал я. Звук фальшив по сравнению с тем, на что глядят мои глаза, сам процесс «слышать» кажется уродливым. Но я должен позвать поэта, мне нужен свидетель. Мне нужен зритель.
Свидетель овеществляет.
- Костя? Проснись. Посмотри. Посмотри на это.
Он не отзывался. Я ждал ещё недолго. Ждал, запоминая, впитывая в себя вид этой линии... впитывая свои чувства. Пока они совсем не поблёкли.
- Константин, ты должен тоже...
Я обернулся, и слова застряли в горле.
Он лежал так, как я его оставил. Лицом в тёмной воде. Коричнево макушкой вверх.
Это галлюцинация.
Это - очередная галлюцинация. Я видел, как его разорвал паук. Я многое видел, что неправда. А теперь - это. Это тоже неправда. Неправда, нет, мне кажется. Может быть, я даже сплю. Это не может быть...
Поэт лежал лицом в воде, и он давно не дышал.
Тяжёлый и мокрый, с холодной кожей. Я упал на колени и толкнул его всем телом, переворачивая. Вскрикнул, когда что-то острое попало на раненые пальцы. Попытался его приподнять, но это было так тяжело... Я тормошил Константина, всё - как в замедленной съёмке.
Его зубы оказались накрепко сжаты. Я пытался разомкнуть ему челюсть, чтобы вылить воду. Используя железку, которой он рисовал, как рычаг. Хрустнул отлетевший зуб. Я услышал, как бормочу извинения.
Я извинялся, переворачивая его на бок и вытряхивая льющуюся и льющуюся изо рта воду. Извинялся, когда бил его по спине. И когда тянул туда, где суше.
И только вталкивая в его лёгкие воздух, прижимаясь ртом к холодному рту, смог замолчать.
Я никогда ни с кем не целовался.
Глупая мысль. Идиотская.
Первые губы, к которым я коснулся, были губами мертвеца. Я знал, что у меня не получится. Ненавидел себя за это знание. За желание сдаться.
Я не умею реанимировать. Нас учат только в теории. Зачем третьему кругу такое? Нам нельзя ни мёртвых, ни живых трогать.
Сейчас всё, что я читал, напрочь вылетело из моей головы. Надо было проверить дыхательные пути..., Атхена, я забыл это... Я сунул порезанные пальцы ему в рот - и отдёрнул, перепугавшись касания к холодному и влажному. Всхлипнул и заставил сделать это ещё раз... что-то гладкое застряло у него в горле. Я достал и выбросил.
Вновь выдыхал в рот поэта - пока моя грудная клетка не начала разрываться от боли. Нажимал ему на грудь - но, кажется, это даже не район сердца. Я не знаю. Я не разбираюсь в этом. Я не знаю, не знаю, не знаю. Меня никогда не учили...