Тело хочет жить. Клетки моей кожи, крови, печени, костей хотят жить. Миллиарды крохотных наннитов корпорации хотят жить. Меня сотрясает крупная дрожь. Я смотрю на дно, в темноту. Там, где ждёт безглазый сом. Волокна моего мяса, разбухшие от воды, станут его пищей сегодня. Будет от меня хоть какая-то польза.
- Поэт должен был выиграть конкурс. - Мастер ласково положил руку мне на затылок. Как в детстве, когда мама успокаивала мой страх темноты. - Это была его награда. Он шёл к ней всю жизнь, всю жизнь. Его награда и его шанс. Он ведь говорил тебе, что он из приюта? Что он работает с десяти лет, чтобы оплачивать книги и бумагу? Он должен был выиграть. Иметь свой дом. Ему этого очень хотелось, мальчик. Дом, семью. Ты забрал у него все это. Как берёшь у других. Потому что тебе стоит лишь захотеть... ты такой. Ты ничего не сделаешь с этим. Ты как Чумная Мэри - разрушаешь жизни, которых касаешься.
Это правда. Я уничтожил жизнь Мая. Моего брата, ...убил Алика, убил Костю.
На дне водоёма лежал мёртвый поэт. От него расходились сияющие золотые лучи. Тёплые, словно солнце. Острые, словно звезда старшего дознавателя. Всматриваясь в один из лучшей, я увидел Костю живым. Взрослым. Стареющим. Видел его ругающимся с красноволосой женщиной - и занимающимся с ней любовью на кухонном столе. Видел его сборники - жалкие тонкие тетради. Видел, как он читает вслух стихи то одним людям, то другим. То в одиночестве. Хмурясь и шевеля губами. Я не слышу его. Я - зрение.
Маленькая квартира со старой мебелью и пыльными шкафами. Ребёнок с подбородком, как у Кости. Мужчины, с которыми он спорит и пьёт.
Жизнь.
Не слава и признание, не поездки в другие города. Но жизнь. Может быть, серая, может быть простая... откуда я могу знать? Я не знаю.
- ...он писал светлую поэзию. - Говорил Мастер. - Прославляющую дружбу и мечту, всё то, чего так не хватает этому миру. Он создавал великие вещи. Он мог стать гениальным, пройти на пласты бытия, что тебе никогда не приснятся, Ольгерд... ты лишил его этого. Ты лишил всех этого. Ты все забрал, мальчик, как забираешь всегда...
Меня как будто свернули и сунули в крохотную коробку, и в ней встряхивали. Зубы стучали. Я всхлипывал - сухой голый звук, такой же пустой, как и я. У меня нет слёз, нет слез, чтобы оплакать моего друга, ни его жизнь, ни его смерть.
В отражении лицо кривится, как будто передразнивает. Шут на пиру смерти.
В глубине озера вырываясь, дёргается сом. Натягивает цепи, сдвигает зубцы невидимого, удерживающего его механизма.
Справа от меня отражение окаменевшей Фред прозрачно-серое. Её лицо искажено и неподвижно - как маска.
Маска гнева.
- ...конечно, мир забудет Костю. - Ещё мягче, ещё тише, говорил Мастер. - Он всегда забывает. Всегда забывает всех. Великих и убогих. Каждая жизнь священна, но есть жизни священные и бесценные... Есть те, которым суждено гореть как фонарь в ночи. Когда их гасят...
- Убила бы его. - Процедила Фред сквозь зубы. - Убила бы того, кто убил нашего поэта.
Я тоже. Я бы тоже его убил. Я хочу этого. У меня нет больше дэ, чтобы остановить меня. Чтобы жалеть о поступке, который нелицеприятен. У меня больше нет лица. Только эта смешная, сжавшаяся в спазме, рожица. Разве это я? Костя заслуживает отмщения. Заслуживает расплаты. Пусть хоть так, пусть даже это ничего не исправит... но может быть, я очищусь, очищусь смертью. Этой водой.
Или хотя бы станет не так больно. Вина душит и разрывает мне сердце.
Но всё равно - я не могу сам.
Я раскачиваюсь, сидя на краю. Ладонь Мастер подталкивает меня к бассейну, словно старого идола. Каждый раз чуть-чуть ближе. Я не могу сам. Мне нужна помощь.
Фред ведь мой друг, у неё нет дэ, которое нужно беречь. Она поможет. Это нам всем принесёт свободу.
Я сделал вдох, чтобы произнести «это я». Чтобы Фредерика закончила за меня то, на что неспособен я сам.
В воде, ниже моего искривлённого лица мерцало второе отражение. Не моё, но очень похожее на моё.
Такие же глаза (пустые). Такие же волосы. Тоже - худой. Но он старше. У него нос другой. И тонкая чёрная серьга в ухе. Алик.
Алик умер на второй день после приезда Мастера. (Девять).
- Ты не сможешь ничего исправить. - Тёплый шёпот Мастера мне в шею. Его губы задевают волоски на затылке. - Не исправить уже ничего, Ольгерд. Но ты можешь попробовать...
- Что? - Голодный вопрос. - Что, я могу?
- ...сгладить вину. - Мастер вновь коснулся дыханием моих волос. - Сгладить волны на поверхности событий.
Мастер опустил руку в озеро и сдвинул невидимый рычаг. Со скрежетом и влажным железным шумом цепи под водой натянулись и поползли, поднимая безглазую рыбу к поверхности.
Свет фонарика перетекал по её блёклой серой шкуре, по чёрным звенья цепей, пропущенным через растопыренные жабры. Рыба широко раскрывала рот и спазматически била брюшными плавниками. Она была лишь немногим меньше меня.
- У тебя есть нож. - Мягко сказал Мастер.
Моя голова дёрнулась, как будто сама хотела сбросить его касание:
- Я знаю, у тебя есть нож. - Повторил Мастер Седек с нажимом. - Достань его.
Я извлёк нож для заточки карандашей из кармана, выдвинул лезвие и протянул мужчине. Он не взял.
Я скривился: даже этой милости меня лишают.
Меня трясло. Как заезженная киноплёнка в голове прокручивались образы: лежащий лицом вниз Костя, попытки вдохнуть в его холодный рот жизнь. Кровавая линия на стене. Паук, разрезающий поэту горлу.
Крик застрял в лёгких, мешая дышать.
- Что в тебе столь же ценное, как жизнь другого человека? - Мастер ласково погладил меня по затылку - и наклонил носом к водной глади. - Подумай хорошо.
Во мне ничего нет.
- Хорошо подумай, Ольгерд. Что ты в себе ценишь больше всего?
- Дэ. - Выдохнул я.
- Что ты сказал?
- Д-дэ. Моё дэ. Но я... я его... я потерял. Я всё-таки потерял.
- Потерял. Но что осталось? Что ценнее всего в тебе, Ольгерд? Посмотри на себя.
Я хотел плакать, но не мог. Слёзы бы отравили рыбу, ей нельзя в солёноё.
Глаза у меня пустые. Серые глаза. Таков взгляд моего отца. Таков взгляд моего брата. Мой - хуже. На меня из зеркал смотрит сама пустота. Та, что отнимает вдох, отнимает зрение, отнимает видимое.
Я так ценил свои глаза, так ценил свою способность видеть мир... но теперь я слепну, а когда всё-таки вижу - они мне врут. Испорчены, как я сам.
Нож в пальцах дрожит. В отражении его лезвия - тоже я. Слишком много моих взглядов вокруг.
Я зажмурился - но не перестал видеть. Зрение, наоборот, прояснилось, как будто я снял тонкую пелену.
- Пальцы. - Сказал я.
Лёгкое удивление мелькнуло на лице отражённого Мастера.
- Мои пальцы. Я рисую ими. Без них меня нет. Это моё самое... ценное. Самое ценное во мне.
Я теперь знаю что делать.
Сом открыл пасть, повернувшись, как будто видел заросшими глазами. Левая ладонь крепко обняла рукоять ножа. Я вытянул над водой правую руку, растопырив дрожащие непослушные пальцы. Поднёс лезвие к основанию указательного.
Это нож для карандашей. Не скальпель, и не топор. Лишать им себя пальцев, один за другим будет долго и очень больно. Я должен суметь. Это моя плата.
Тварь съест их и насытится. Её рот уже распахнут. Может быть, если накормить её, закроется дыра в моей груди, может быть, не будет так больно, если я отдам самое дорогое как плату...
Я встретил тёмный и глубокий взгляд Мастера Седека в отражении - и меня наполнили решимость и спокойствие.
Решимость, сила и спокойствие. Я знаю, что делать. Я должен это сделать. Сейчас я сделаю это. Это просто: рвануть ножом по мясу, доломать надпиленную кость. Он будет гордиться мной. Я смою вину.
Вкус наполняющей меня силы знаком. Я дышал ею, когда мой друг дышал водой.
Это - настоящее?
Я действительно так должен действовать? Конечно, это правильно. Сейчас правильно. А завтра - завтра не существует, не хочу я никакого завтра.