— Вы знаете, дорогой, достойный господин мой, что вскоре после рождения Розы моя добрая жена скончалась от последствий тяжелых родов. В то время моя бабушка, древняя старуха, была еще жива, если можно назвать живым человеком совсем глухого, слепого, почти неспособного говорить, неспособного двигаться и день и ночь лежащего в постели. Розу мою окрестили; кормилица сидела с ребенком в комнате бабушки. На душе у меня было так грустно, а когда я глядел на прекрасного младенца, я чувствовал такую дивную радость, смешанную с тоской, такое глубокое волнение, что был негоден ни для какой работы и молча, погруженный в самого себя, стоял возле постели бабушки, которую я почитал счастливой, ибо она уже была свободна от всякой земной скорби. И вот смотрю я на ее бескровное лицо, а она вдруг начинает как-то странно улыбаться; морщины словно разгладились, бледные щеки словно порозовели. Она приподнимается, как будто внезапно одушевленная некоей чудесной силой, простирает безжизненные руки, которыми уже не в силах была двигать, и восклицает тихим, нежным голосом: «Роза… милая моя Роза!» Кормилица встает и подносит ей ребенка, а она берет его на руки и начинает укачивать. Но вот, достойный господин мой, но вот представьте себе мое изумление, даже испуг, — старуха ясным, твердым голосом запевает песню на высокий радостный лад господина Ганса Берхлера, хозяина гостиницы Духа в Страсбурге. Вот ее слова:
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
А допев эту песню, тихо и бережно опустила она ребенка на одеяло и, положив ему на лоб свою иссохшую дрожащую руку, стала шептать невнятные слова, но по ее просветленному лицу ясно было видно, что она читает молитвы. Потом она уронила голову на подушку и в ту минуту, когда кормилица уносила дитя, испустила глубокий вздох. Она скончалась!
— Это, — сказал Паумгартнер, когда мастер Мартин умолк, — это удивительный случай, но все-таки я совсем не понимаю, что есть общего между вещей песней старой бабушки и вашим упрямым желанием выдать Розу именно за бочара.
— Ах, — ответил мастер Мартин, — что же может быть яснее? Старушка, которую в последнюю минуту ее жизни просветил господь, вещим голосом возвестила, что должно случиться с Розой, если она хочет быть счастливой. Жених, что придет с блестящим домиком и принесет богатство, счастье, радость и благодать, — разве он может быть кто иной, как не тот искусный бочар, что в моей мастерской построит свой блестящий домик, исполнит свою образцовую работу? В каком ином домике искрится пряная струя, если не в винной бочке? А когда вино начинает бродить, оно журчит, и гудит, и плещет, это добрые ангелы носятся на его волнах и поют веселые песни. Да, да! Ни о каком ином женихе старая бабушка и не говорила, как только о бочаре, и так тому и быть.
— Вы, дорогой мастер Мартин, — молвил Паумгартнер, — вы ведь на свой лад разгадываете слова старой бабушки. Не возьму я в толк ваше объясненье и стою на том, что вы всецело должны положиться на волю неба да на сердце вашей дочери, которое, верно, уж найдет правильный ответ.
— А я, — нетерпеливо перебил его мастер Мартин, — я стою на том, что зятем моим должен быть и будет не кто иной, как искусный бочар.
Паумгартнер чуть было не рассердился на упрямого Мартина, однако сдержался и, вставая с места, молвил:
— Позднее уже время, мастер Мартин, довольно нам пить и беседовать. Вино и разговор нам, кажется, не идут уже больше впрок.
Когда они затем вышли в сени, там стояла молодая женщина с пятью мальчиками, из которых старшему могло быть разве что лет восемь, а младшему — года полтора. Женщина — плакала навзрыд. Роза поспешила навстречу отцу и гостю и сказала: