Он бы не удивился, если бы ему выдали шелковый кафтан и хасидскую шляпу.
— А это уж сам увидишь, — сказал Бережинский.
Стражники вдвоем отвели арестанта в баню. Он разделся, ему разрешили намылиться и помыться горячей водой из лохани. От горячей воды на глаза тайком набегали слезы. Мылся медленно, ладонью зачерпывал воду в лохани. Смывал с себя грязь и вонь.
Якову дали гребень, он прилежно расчесывал длинные космы, бороду, но тут явился тюремный цирюльник и сказал, что голову положено выбрить.
— Нет! — заорал мастер. — Почему сейчас я должен выглядеть как арестант, если я раньше не выглядел?
— А потому что ты и есть арестант, — сказал Бережинский. — Ворота перед тобой пока никто не распахивал.
— Почему теперь, почему не раньше?
— Приказ, — сказал цирюльник. — Молчи и не рыпайся.
— Зачем он остригает мои волосы? — озлясь, спросил Яков у Кожина. Вот когда у него стало сосать под ложечкой.
— Приказ есть приказ, — сказал стражник. — Это чтоб показать, что нет у тебя никаких прав особенных и обращаются с тобой, как со всеми.
— Со мной обращались хуже, чем со всеми.
— Коли сам на все ответы знаешь, тогда и спрашивать нечего, — сорвался Кожин.
— Так точно, — подхватил Бережинский, — молчать, слышь ты?
Когда со стрижкой было покончено, Кожин вышел, принес собственную одежду Якова и велел ему одеваться.
Яков одевался в бане. Он радовался своему тряпью, хотя все на нем висело теперь как на вешалке. Мешковатые портки пришлось подвязать веревкой. Короткий тулупчик свисал чуть не до колен. Зато сапоги, хоть и жесткие, радовали ногу.
Потом, уже в камере, странной из-за двух ламп, Кожин опять приступился:
— Слышь, Бок, ты бы все же поел. Вот те крест, ничего тут нет в этой еде для тебя опасного. Поел бы.
— Точно, — сказал Бережинский, — исполняй что велено.
— Я не хочу есть, — сказал Яков. — Я хочу поститься.
— Какого лешего?
— Ради мира Б-жьего.
— Ты ж в Б-га, вроде, не веруешь?
— Не верую.
— Ну и черт с тобой.
— Ладно, еще валандаться с тобой тут. — Бережинский нахмурился. — Служба службой. Арестант — он арестант и есть, а стражник есть стражник.
Со двора ворвался через окно цокот конских копыт.
— Казаки, — сказал Бережинский.
— И меня поведут посередине улицы?
— Сам увидишь. Смотритель ждет уже, поторапливайся давай, не то пеняй на себя.
Яков вышел из камеры в коридор, а там по стенам дожидался конвой из шести казаков с патронташами на груди. Плотный черноусый есаул приказал казакам окружить арестанта.
— Вперед — марш! — рявкнул есаул.
Казаки повели Якова маршем по коридору к кабинету смотрителя. Яков вовсю напрягал свои ватные ноги, но они его плохо слушались. Из последних сил он поспевал за конвоем. Кожин с Бережинским плелись сзади.
В кабинете смотрителя есаул тщательно обыскал заключенного; написал рапорт, отдал смотрителю в руки.
— Одну минуточку, молодой человек, — сказал смотритель. — Я хотел бы переговорить с заключенным с глазу на глаз, если позволите.
Есаул отдал честь:
— Отбываем в восемь ноль-ноль, господин смотритель, — и вышел дожидаться в прихожей.
Старик обтирал платком углы рта. Глаза у него слезились, он их обтирал тоже. Вытащил табакерку, убрал.
Яков смотрел на него, волновался. Если сейчас он возьмет назад обвинение, я его придушу.
— Вот видите, Бок, — сказал смотритель Грижитской. — Хватило б у вас ума послушать совета господина прокурора, были бы вы сейчас свободным человеком, за пределами этой страны. А так вас, очень возможно, осудят на основании улик и вы проведете остаток жизни в самом строгом заточении.
Мастер рвал себе ногтями ладони.
Смотритель вынул из ящика очки, пристроил на носу и вслух прочитал статейку из разложенной перед ним газеты. В статейке сообщалось о портном из Одессы, Марковиче, еврее, отце пятерых детей, которого полиция обвиняла в убийстве девятилетнего мальчика, на приморской улице, глубокой ночью. Потом он отнес убитого в свою портновскую лавку и выкачал из еще теплого тела живую кровь. Полиция, заподозрив портного, который ходил один по улицам ночью, затем обнаружила кровавые пятна у него на полу, и сразу же он был арестован.
Смотритель отложил газету, снял очки.
— Вот что я вам скажу, Бок: одного не осудим — значит, осудим другого. Надо вашего брата проучить.
Мастер не сказал ни единого слова.
Смотритель, брызгая от злости слюной, распахнул дверь, сделал знак есаулу.
Но тут вошел из коридора старший надзиратель. Устремился в кабинет, не замечая есаула.