— Всей душой.
— Тогда вы поймете нашу тревогу, — вздохнул царь, и глаза у него стали еще печальней.
У царя дрожали руки, когда он закуривал зеленую турецкую папироску из эмалевой папиросницы на столе. Он протянул папиросницу Якову, но Яков затряс головой.
— Я никогда не хотел короны, она лишала меня возможности быть самим собой, но мне не позволили отказаться. Править страной — мой тяжелый крест. Я делаю ошибки, но, уверяю вас, никому не желаю зла. Характер у меня нерешительный, не то что у покойного отца — мы его так боялись, — но что поделать, у каждого свои границы возможностей. Каким ты родился, таким родился, тут ничего не попишешь. Я благодарю Бога за мои хорошие качества. Сказать по правде, Яков Шепсович, мне о них не хочется долго распространяться. Но я — скажу вам честно — человек добрый и люблю свой народ. Хоть евреи причиняют мне много хлопот и порой приходится их подавлять ради подцержания порядка, поверьте, я им желаю добра. Что до вас, вы меня простите, я считаю вас приличным, но заблуждающимся человеком — я настаиваю на полной правдивости — и настоятельно вас прошу принять в расчет мои тяготы и обязательства. В конце концов, должны же вы сами знать, что такое страдание? И научило же оно вас понимать, что такое милость?
Царь сильно закашлялся, и когда кашель прошел, он не сразу овладел голосом.
Яков неловко заерзал на стуле.
— Ваше величество, вы уж меня извините, но если я что-то и понял через страдание, так это бесполезность страдания, вы не обижайтесь, пожалуйста, за такие мои слова. Страдания и так в жизни хватает с лихвой, и не обязательно громоздить вдобавок горы несправедливости. Мы, евреи, тоже считаем, что нельзя забывать о милости, но ведь надо и помнить, в каком угнетении, в каком невежестве и в какой беде живет большинство ваших подданных, христиан и евреев, под вашим правительством, вашими министрами. И в том-то и дело, царь-батюшка, что хотел ты того или нет, а была у тебя возможность; честно говоря, даже много возможностей, и все, что ты дал нам при всех своих добрых намерениях, — так это самую нищую и самую отсталую страну в Европе. Другими словами, ты превратил эту страну в яму с костями. Были у тебя возможности, были, но ты их просрал. Тут не поспоришь. Конечно, с ходом событий совладать нелегко, но мог же ты сделать хоть что-нибудь для облегчения нашей жизни — для будущего России, можно сказать, — а ты ничего не сделал.
Царь поднялся, свесив жидкий член, все еще кашляя, расстроенный, злой.
— Я всего-навсего человек, хоть и правитель, а ты меня винишь за всю историю.
— За то, чего вы не знаете, за то, чему вы так и не научились, ваше величество. У вашего мальчика гемофилия, да, чего-то у него не хватает в крови. У вас же, несмотря на вашу чувствительность, не хватает другого — понимания, что ли, а оно наделяет добротой человека, и он способен тогда иметь уважение к отверженным. Вот вы говорите, вы добрый, а доказываете это погромами.
— А за них ты меня не вини, — сказал царь, — вода течет, ее не остановить. Погромы — суть истинное выражение воли народа.
— Тогда о чем говорить?
На столе под рукой у мастера лежал револьвер. Яков вогнал пулю в проржавевший патронник.
Царь сел и следил за ним без видимого волнения, но лицо у него побелело и стала темней борода.
— Я жертва, я страдалец за свой народ. Чему быть, того не миновать.
И стал давить окурок в подсвечнике. Огонек дрогнул, но не погас.
— Не думай, я не стану молить о пощаде.
— Это тебе за тюрьму, за яд, за шесть ежедневных обысков. Это тебе за Бибикова, за Кожина и за многих других, их не перечислить.
Он приставил пистолет к царской груди (Бибиков, колотя белыми руками, кричал — нет, нет, нет) и нажал на спуск. Николай стал креститься, перевернул стул, удивленно повалился на пол, и по груди его расползалось пятно.
И цокали по булыжнику кони.
А насчет истории, думал Яков, так можно ее и перевернуть. Чего заслужил царь — так это пулю в живот, и лучше ему, чем нам.
Заднее левое колесо, казалось ему, вихляло.
Одно я хорошо понял, он думал, не может человек быть в стороне от политики, в особенности еврей. Или ты человек, или нет. Нельзя спокойно сидеть и смотреть, как самому тебе заживо роют могилу.
Потом он подумал: где нет за нее борьбы, там нет и свободы. Как там говорит Спиноза? Если государство творит противное человеческой природе, меньшим злом будет его разрушить. Смерть антисемитам! Да здравствует революция! Да здравствует свобода!