Слепой виток.
Общее название для множества мест, через которые идет машина под автоматическим управлением. Пронестись по стране в надежных руках невидимого шофера, с затемненными окнами, в темной ночи, под высоким небом, с поглощающими дорогу четырьмя призраками жужжащих пил; начать со стартовой черты, закончить в том же месте, так и не узнав, куда вы едете и где были — это, вероятно, пробуждает ощущение индивидуальности в самом холодном черепе, дает познать себя через добродетель отстранения от всего, кроме чувства движения, потому что движение сквозь тьму есть высшая абстракция самой жизни — по крайней мере, так сказал один из персонажей Человеческой Комедии, и все смеялись.
И в самом деле, развлечение под названием "слепой виток" сначала стало превалирующим (как можно было предполагать) среди некоторой части молодежи, когда управляемые дороги лишили их возможности пользоваться своими автомобилями какими-нибудь более индивидуалистическими способами, заставляющими хмуриться начальство контроля национального движения. Надо было что-то делать.
И сделали.
Первой смертельной уловкой был инженерный подвиг отключения радиоконтроля машины после того, как она выходила на управляемое шоссе. Это приводило к тому, что машина исчезала из поля зрения монитора и переходила обратно под управление ее пассажиров. Монитор, ревнивый, как Бог, не мог терпеть отрицания его запрограммированного всеведения и метал громы и молнии на контрольную станцию, ближайшую к точке последнего контакта, чтобы выслали крылатых серафимов на поиски ускользнувшей машины.
Но часто серафимы прибывали слишком поздно, поскольку дороги имели хорошее покрытие, и скорость у машин была немалая. Другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще не существовало. Окруженный потоком транспорта, нарушитель подвергался немедленной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с правильной схемы движения, даже при движении через теоретически свободные зоны. В ранние дни мониторного контроля такое поведение вызывало частые аварии.
Позднее мониторные приборы стали более искушенными и механизировали обгон, уменьшив количество аварий, возникающих в результате одного такого действия. Но вмятины и ушибы по-прежнему имели место.
Следующая хитрость основывалась на обстоятельстве, которое проглядели из-за его очевидности. Мониторы вели машины людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они хотят ехать. Человек, наугад нажимающий кнопки координат, не сообразуясь с картой, либо оставался на стоянке, и ему высвечивалось табло: ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ КООРДИНАТЫ, либо внезапно отправлялся в произвольном направлении. Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагало скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. К тому же, это было законно. Стало возможным проехать так по двум континентам, если достаточно денег и жизненных сил.
Как и всегда в таких делах, практика распространялась вверх по возрастным группам. К добропорядочным гражданам, совершающим дальние поездки только по воскресеньям, относились как к недоумкам. Таков наш путь к концу мира, говорил один комик.
Конец это или нет, но машина, предназначенная для движения по управляемым дорогам, была эффективной транспортной единицей, укомплектованной туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В ней также можно было спать — двоим свободно, четверым в некоторой тесноте. Впрочем, в некоторых случаях трое — это уже слишком много.
Рендер вывел машину из купола и перешел на самую крайнюю полосу.
— Хотите пройтись по клавиатуре? — спросил он.
— Вы уж сами. Мои пальцы помнят слишком много.
Рендер нажал кнопки наобум. Спиннер двинулся на скоростную дорогу. Рендер потребовал увеличить скорость, и машина перешла на полосу высокой скорости.
Фары спиннера прожигали дыры в темноте. Город быстро удалялся назад; по обеим сторонам дороги горели дымные костры, раздуваемые случайными порывами ветра, прячущиеся в белых клубах, затемняемые ровным падением серого пепла. Рендер знал, что сейчас скорость составляет лишь 60 процентов той, какая могла быть в ясную, сухую ночь.
Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в них. Эйлин «смотрела» перед собой. Минут десять-пятнадцать они ехали молча.
Город перешел в пригород, и еще через некоторое время стали появляться короткие секции открытой дороги.
— Опишите мне, что снаружи, — попросила Эйлин.
— А почему вы не просили меня описать ваш обед или рыцарские доспехи возле вашего столика?
— Потому что первый я ела, а вторые ощупала. А тут совсем другое дело.
— Снаружи все еще идет снег. Уберите его — и останется только чернота.
— А еще что?
— Слякоть на дороге. Когда она начнет замерзать, скорость упадет до черепашьей, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый черный сироп, начавший засахариваться.
— Больше ничего?
— Нет, леди.
— Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?
— Определенно, сильнее.
— У вас есть что-нибудь выпить?
— Конечно.
Они повернули сиденья внутрь машины. Рендер поднял столик, достал из шкафчика два бокала и налил.
— Ваше здоровье.
— Оно зависит от вас.
Рендер опустил свой бокал и ждал следующего ее замечания. Он знал, что двое не могут играть в Сократа, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.
— Что самое прекрасное из того, что вы видели? — спросила она.
"Да, — подумал он, — я правильно угадал". И вслух сказал:
— Погружение Атлантиды.
— Я серьезно.
— И я тоже.
— Вы стараетесь усложнять?
— Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были нефритовые шпили, древние как мир деревья, задевающие подбрюшья облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные так изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека, тенор-саксофониста.
Этот грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этиология дела довольно сложная, но именно это я создал для его мозга. Дал ему на некоторое время покуражиться в волю, а затем расщепил Атлантиду пополам и всю погрузил на пять фатомов. Теперь он снова выступает, и вы, без сомнения, слушали его, если вообще любите такие звуки. Психически здоров. Я периодически вижу его, но теперь он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца двадцатого столетия.
Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сотворил над его видением величия, я испытываю чувство потери красоты — потому что на один момент его чрезмерно обостренные чувства были моими, а он ощущал, что тот сон был самой прекрасной вещью в мире.
Рендер снова наполнил бокалы.
— Это не совсем то, что я имела в виду, — сказала она.
— Знаю.
— Я имела в виду нечто реальное.
— Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.
— Я не сомневаюсь, но…
— Но я разрушил основание, на котором вы собирались строить доводы. О'кей, прошу прощенья. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.
Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее нападал снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем то, что они уничтожают.