Она специализировалась на любовной лирике и производила в бесконечном количестве такие опусы, как этот, например, под красноречивым названием «Банальность»:
Одинокий фонарь светит в ночь на углу,
Мир заснул и не слышно шагов,
В этот час я сижу у тебя на хую,
Размышляя над словом «любовь».
Может, это как раз свет в ночи, тот фонарь,
Что стоит на углу, молча ждет —
Может, что у тебя упадет?
Но решить не могу: мне мешает комар,
Что жужжит и кусает меня в вагиналь.
Может быть, это песня в тиши, скрипки плач,
Что проносится в мирной дали?
Вот опять: со шкафа громко плюхнулся мяч.
Ух, достал, поскорей отвали!
По утрам на плите догорает омлет
И мешает мне делать сакральный минет.
Вот и ночь пролетела, а дворник метлой
Разрушает моих мыслей сладостный строй.
Ах, однако, люблю я подумать порой
Про того, кто меня не любил,
Про того, кто меня не сгубил.
Виола Блейдун даже получила литературную премию от молодежного журнала «Ж+ПА» за стихотворение «Another brick in wall», которое начиналось словами:
Кирпичный мир глядит на нас.
Из кирпичей мой бывший класс.
Везде вокруг нас кирпичи,
Кричи тут или не кричи.
Для начала Инна пригласила поэтессу на вечеринку к Диме Бзикадзе. Виолу уговорили почитать гостям свои новые стихи, а Варя и другие присматривались к кандидатке на роль первой жертвы.
Та оказалась высокой и довольно симпатичной девушкой с короткой стрижкой каре и волосами, выкрашенными в бледно-голубой цвет. Когда она читала стихи, то непристойно крутила задом и непрерывно гладила и поправляла упругую грудь, которой явно было тесно в бюстгальтере.
Стихи, которые читала Виола, были еще хуже опубликованных, так что чувствительного Геру Левинсона с непривычки даже вырвало пару раз. Причем рвота была аж зеленого, желчного цвета, а наутро у всех болела голова: то ли от стихов, то ли от паленой водки.
Начала Виола свой поэтический вечер со следующих строк, которые буквально проблеяла с завываниями и всхлипами, порой переходящими в истошные крики, имитирующие женский оргазм:
Чайник на плите.
Радио молчит.
В грязной суете
Жизни монолит.
Солнце, как моча,
Залило глаза,
Всю меня облив.
Извращенка я?
Я в борделе вот,
Смысла нет бежать,
Даже рот зашит,
Не могу кричать.
Вот паук ползет,
Судеб костоправ,
Жизнь и счастья мед
На угол променяв.
Не успели гости переварить первое стихотворение, как Виола, пропустив стаканчик портвейна для смягчения голоса, как она изящно выразилась, тут же прочла еще два: первое называлось «Electric light», а второе – №17.
«Electric light» начиналось со слов:
Ваша дочь максималистка.
Вы ей на слово поверьте.
Она хочет скорой смерти,
И мгновенье это близко,
а №17 вторило первому:
Я всё и ничего.
Я пустота и мир.
Я истина того,
Что в тишине квартир
Родилась и умру,
Живу и нет меня.
Чумные на пиру,
Прибавьте же огня!
Все стихотворения Блейдун были похожи на приведенные выше, но доконало всех ее «Вечернее», закончившееся так:
Опереться бы нежной ручкою
На балкончик крахмально-морозный
И растаять в закатном знамени,
Полететь вместе с клином свищущим.
Да, знать, вечно гореть мне в пламени
И всю жизнь оставаться ищущим.
От слов «нежной ручкою на балкончик крахмально-морозный» Геру скрутило так, что он подумал, не приступ ли это аппендицита. Когда ему полегчало, то знаками (на слова уже сил не было) он дал Варе понять, чтобы она нашла любой повод прервать чтение стихов, от которых его просто выворачивало наизнанку.