— Откуда ты знаешь, что это был Тарик?
— А ты о девушке-американке ничего не слышал? О той, которую он использовал, как прикрытие, на чьей квартире жил и которую потом пристрелил, не моргнув глазом? Тарик любит женщин. Плохо то, что конец у всех его женщин один — смерть.
— Мертвая американка, говоришь? И это все, что у тебя есть?
Шамрон рассказал ему о видеопленке, об официанте, который звонил из музея по мобильнику за минуту до того, как посол и его супруга сели в машину.
— Официанта зовут Мохаммед Азис. В компании, которая нанимала его на работу, он выдавал себя за алжирца. Но он не официант и не алжирец. Согласно нашим данным, он работает в организации Тарика вот уже десять лет. В операциях, которые проводит Тарик, он на вторых ролях — находится, так сказать, на подхвате.
Когда девушка со звенящими браслетами на руках подошла к их столику, чтобы долить в чайник кипятку, Шамрон замолчал. Потом, проводив ее глазами, спросил:
— У тебя женщина-то есть? — Шамрон любил задавать вопросы, касавшиеся личной жизни сотрудников, и никакого смущения при этом не испытывал. О своих людях он должен был знать все.
Габриель покачал головой и занялся исследованием плескавшегося в чашке напитка. Молоко на дне, заварка на поверхности — типичный чай по-английски. Шамрон положил себе в чашку три куска сахару, быстро размешал и продолжил расспросы.
— Неужели ты так и не обзавелся любовницей? Какой-нибудь вдовушкой, которую ты вечерами катаешь на лодке?
— Я женщин на своей лодке не катаю. Только Пиила.
— Ах да, Пиил. Твой сторож...
— Да, мой сторож.
— А можно ли мне поинтересоваться, почему у тебя нет подруги?
— Нельзя.
Шамрон нахмурился. Раньше он знал о личной жизни Габриеля все.
— А как тебе эта девушка? — Шамрон кивком головы указал на официантку. — Она с тебя просто глаз не сводит. Не интересуешься, нет?
— Она еще ребенок, — сказал Габриель.
— Это ты у нас ребенок. Самый настоящий.
— Да мне скоро стукнет пятьдесят.
— А выглядишь на сорок.
— Это потому, что я больше на тебя не работаю.
Шамрон стер салфеткой с губ жир от омлета.
— Может, ты не обзаводишься женщиной, потому что боишься, что Тарик ее тоже убьет?
Габриель вздрогнул, как если бы у него над ухом прозвучал выстрел.
— Если ты поможешь мне разобраться с Тариком, тогда, возможно, ты простишь себе то, что произошло в Вене. Я знаю, что ты винишь за это себя, Габриель. Если бы не тунисское дело, Лия и Дэни никогда бы не оказались в Вене.
— Заткнись...
— Возможно, если ты поможешь мне прикончить Тарика, тень Лии оставит наконец тебя в покое и ты снова сможешь зажить нормальной жизнью.
Габриель поднялся с места, швырнул на стол измятую десятифунтовую купюру и вышел из заведения. Шамрон, виновато улыбнувшись официантке, не спеша последовал за ним.
Внизу, у подножия скал, находился небольшой, покрытый сероватым песком пляж с заброшенной спасательной станцией. Из-за туч вышла яркая луна, сея серебристый свет на волновавшуюся поверхность моря. Габриель, засунув руки в карманы, смотрел на море и вспоминал Вену. В частности, день перед взрывом, когда они с Лией в последний раз занимались любовью. Это был последний раз, когда он занимался любовью с кем-либо... Помнится, Лия тогда настояла, чтобы они не опускали шторы, хотя окна спальни выходили на двор и дом напротив, и Габриель не сомневался, что соседи за ними подглядывают. Кстати сказать, Лия на это надеялась. Она находила в такого рода эксгибиционизме некое извращенное удовольствие, напрямую связанное с ее странным пониманием справедливости. Казалось, она стремилась доказать местным жителям, что евреи — пусть даже они с Габриелем были тайными евреями и выдавали себя за итальянского реставратора и его швейцарскую подругу — могут заниматься любовью и получать удовольствие в том самом городе, где их в свое время так жестоко притесняли и преследовали. Габриель помнил влажный жар ее тела и легкий привкус соли на коже. Потом он уснул, а когда проснулся, увидел Лию, которая смотрела на него широко раскрытыми глазами, сидя на краю постели.
— Я больше не в силах всего этого терпеть и хочу, чтобы это было твое последнее дело. Ты должен пойти в свой офис, потребовать отставки и заняться наконец какой-нибудь нормальной работой. Мы можем остаться в Европе, где тебя знают как реставратора. Занимайся реставрацией картин, если хочешь, но только реставрацией. Обещай мне это, Габриель, прошу тебя.
Подошел Шамрон и встал с ним рядом.
Габриель поднял на него глаза.
— Почему ты вернулся в офис? Отчего тебе не жилось в Тибериасе? Почему ты по первому же звонку примчался в Тель-Авив?
— Слишком много дел остались незаконченными. Наверное, не было еще на свете человека, который, работая в секретной службе и уходя в отставку, оставил бы все свои дела в полном порядке. Мы всегда после себя что-нибудь оставляем. Незавершенные операции, старых врагов. И они напоминают о себе, как былая любовь. Кроме того, я не мог позволить, чтобы Алсатиан и Лев окончательно развалили службу.
— Но почему ты продолжаешь держать при себе Льва?
— Потому что мне было велено его не трогать. Лев дал премьер-министру понять, что, если я попытаюсь его уволить, без скандала не обойдется. Премьер-министр же испугался, что внутренние свары могут парализовать оперативный отдел. Короче говоря, он дал слабину, и Лев остался.
— Он настоящая змея.
— Кто, премьер-министр?
— Нет, Лев.
— И смертельно-ядовитая змея, между прочим, так что с ним приходится держать ухо востро. Когда Алсатиан ушел в отставку, Лев решил, что следующим руководителем службы станет он. Поэтому мое появление в офисе неприятно его удивило. Ну еще бы! Ведь этому парню пришлось расстаться с ключами от тронного зала, которые, как ему казалось, уже лежали в кармане. А он, между нами, уже далеко не мальчик. Если я уйду так же быстро, как пришел, у него будет еще шанс возглавить службу, но если отбуду положенный срок до конца, тогда премьер-министр, возможно, изберет в качестве нового руководителя службы более молодого офицера. Так что нет необходимости говорить, что Лев не относится к числу моих сторонников на бульваре Царя Саула.
— Меня он тоже никогда не любил.
— Это потому что завидовал. Твоей выучке, профессионализму, твоему таланту. Тому, что ты, как агент-нелегал, зарабатывал втрое больше, чем он в качестве начальника отдела. Господь свидетель, он завидовал тебе даже из-за Лии. Если коротко, ты обладал всем тем, чего не было у него, и он не мог тебе этого простить.
— Он хотел быть членом группы, которая действовала против «Черного сентября».
— Лев не глуп, но как полевой агент не стоит и гроша. Это типичный кабинетный работник.
— Он знает о том, что ты здесь?
— Ничего он не знает, — холодно сказал Шамрон. — И если ты вдруг решишь вернуться на службу, он тоже не будет об этом знать. Ты будешь иметь дело только со мной — как в добрые старые времена.
— Смерть Тарика не вернет мне Дэни. Или Лию. Неужели ты так ничего и не понял? Пока мы занимались охотой на членов организации «Черный сентябрь», египтяне и сирийцы строили планы относительно того, как сбросить нас в море. И это им почти удалось. Мы убили тринадцать боевиков из «Черного сентября», но это не воскресило ни одного из тех парней, которых они зарезали в Мюнхене.
— Это верно. Но я все равно испытал приятное чувство, когда мы с ними разделались.
Габриель прикрыл глаза, и перед его внутренним взором предстали многоквартирный дом на площади Аннабальяно в Риме, темный лестничный колодец и человек по имени Вадал Абдель Цвайтер — глава оперативного отдела организации «Черный сентябрь» в Италии. Он вспомнил, как за стеной кто-то наигрывал на фортепьяно одну и ту же вещицу — скучную пьеску, чье авторство так и осталось для него загадкой, — и как эти звуки слились со стаккато выпущенной из автоматического оружия очереди. Пули с тошнотворным чмоканьем впивались в человеческое тело, разрывая плоть и кроша кости. Одна из выпущенных Габриелем пуль прошла мимо цели и вдребезги разнесла бутылку финикового вина, которую Цвайтер купил несколькими минутами раньше. По какой-то непонятной причине Габриель всегда вспоминал это темно-пурпурное, с коричневым оттенком вино, которое, пролившись на пол, смешалось с кровью умиравшего человека.