— Вы обо мне еще услышите! А вам, Дьедоннэ, разве не стыдно, что в вашем доме мне нанесли такое оскорбление?
— О, я вообще молчу… и никогда ни во что не вмешиваюсь… Но коли ты спрашиваешь мое мнение, то думаю, лучше бы тебе отсюда уйти!
Ипполит с быстротой молнии выхватил из кармана нож.
— А что, если, прежде чем уйти, я вам пущу кровь, как борову?
Перрин Адоль была женщина с головой и в случае необходимости никогда не думала о расходах. Оставив мужа стонать от страха, она схватила огромную вазу, прибывшую прямиком из Гонконга и расписанную лазурью в лучших традициях расцвета китайского искусства. Высоко подняв это великолепное творение гонконгских мастеров, мадам Адоль с громким выдохом расколотила его о голову Ипполита Доло. Тот, не успев и пикнуть, вытянулся на полу. Перрин взяла побежденного за шиворот и без лишних церемоний вытащила на тротуар. Удивленному таким странным маневром соседу она объяснила:
— Вы не поверите, но этот тип посмел просить руки моей дочери!
Дьедоннэ встретил супругу жалобными причитаниями:
— Ты его хоть не убила?
Перрин пожала мощными плечами.
— Какая разница? Пэмпренетта, поцелуй меня, моя прелесть.
Девушка бросилась в материнские объятия и замурлыкала как котенок.
— До чего же я рада, моя красотулечка, что ты не выходишь замуж!
Пэмпренетта живо отстранилась.
— Но я выхожу…
— Ты все–таки… И за кого, скажи на милость?
— За Бруно Маспи!
Так и оставшийся на тротуаре сосед впоследствии говорил, что в первую минуту решил, будто на семейство Адоль напали зулусы (означенный господин когда–то дрался с ними в Африке), таинственным образом высадившиеся в Марселе. Во всяком случае, дикий топот, страшные завывания, вопли и стенания сотрясали весь дом. Люди высовывались из окон, не понимая, что происходит, и удивленно переговариваясь. В конце концов все обитатели улицы пришли в такое возбуждение, что Перрин пришлось выйти и успокоить соседей.
— Ну? Теперь уже нельзя даже выяснить отношения в собственной семье?
Именно в эту минуту Ипполит открыл глаза. При виде мадам Адоль парень схватил ноги в руки и, как заяц, дал стрекача.
Фонтан Богач смотрел на Бруно круглыми глазами.
— Э! Мой мальчик, насколько я понимаю, ты обвиняешь меня, будто я прибрал к рукам на миллион драгоценностей, стянутых тем итальянцем, что перебрался в мир иной непосредственно из Старого Порта? — Старик благочестиво перекрестился. — И я же, по–твоему, купил побрякушки, которые сегодня ночью свистнули на улице Паради? Бруно, ты меня разочаровал… Можно подумать, я не знаю тебя с рождения…
Добродушная честная физиономия старого скупщика вытянулась от огорчения, и, не общайся с ним Бруно всю свою сознательную жизнь, наверняка попался бы на удочку.
— А ведь тебе отлично известно, что я ни разу не прикасался к товару, запачканному кровью!
— Да, но только вы один могли собрать нужную сумму.
Польщенный Доминик Фонтан выставил грудь колесом.
— В определенном смысле ты прав, малыш… И, честно говоря, я даже малость досадую, что слыхом не слыхал об этих чертовых камнях… Но, коли что услышу, можешь не сомневаться, тут же сообщу тебе.
Они дружески улыбнулись друг другу, причем оба отлично понимали, что старик врет, а Бруно это превосходно известно.
— Неужто ты уйдешь, даже не пропустив стаканчика, малыш?
— Нет, спасибо, Фонтан.
— Почему?
— А потому… Если мне придется вас арестовать, станет стыдно, что пил ваш пастис.
Оба посмеялись, как над забавной шуткой.
— Ну что ж, ладно… я вас оставляю…
— Я бы очень хотел тебе помочь… но, к несчастью…
— Не сомневаюсь… А кстати, ведь тот итальянец, что болтался в Старом Порту… вряд ли он приплыл из Генуи своим ходом, а?
— Да уж, меня бы это очень удивило… все–таки немалое расстояние…
— И как, по–вашему, Фонтан, каким образом он добрался к нам?
— Кто знает?.. В конце концов, существуют поезда, самолеты, машины…
— А может, он прибыл на «Мистрале»? Слушайте, Фонтан, не надо принимать меня за круглого дурака! Кто ж это рискнет сунуться на таможню с миллионом краденых драгоценностей в кармане?
— Ты прав! Об этом я не подумал…
— Боже, но до чего ж вы лихо умеете заливать!
Взгляд Доминика выразил глубокую печаль.
— И ты можешь так со мной разговаривать, малыш? Или забыл, как я качал тебя на коленях? А на твоего итальянца, между нами говоря, мне плевать… и ты даже не можешь представить, до какой степени! Хотя, заметь, я бы с удовольствием провернул эту сделку с драгоценностями…
Он мечтательно поглядел в пространство и с искренним сожалением добавил:
— Какое прекрасное завершение карьеры!.. И понимаешь, больше всего мне действует на нервы, что эти несравненные сокровища наверняка стибрили какие–то ничтожества, тупые мясники… и они их непременно испортят!.. Ужасно грустно! И что до твоего макарони, то, если он не мог приехать сюда как все люди, значит, его переправили контрабандой, а в таком случае, сам знаешь, кто может рассказать тебе что–нибудь интересное…
Возвращаясь из Сен–Жинье, Бруно обдумывал разговор со скупщиком. Да, бесспорно, Фонтан — очень ловкий мошенник, и тем не менее молодой человек склонялся к мысли, что тот говорил правду. Доминик никогда не прикасался к плодам кровавых преступлений, и, следовательно, труп итальянца помешал бы ему купить драгоценности. Насчет кражи в ювелирной лавке на улице Паради Богач может проявить гораздо меньшую щепетильность, но лишь в том случае, если раненый сторож останется жив. Именно благодаря такой скрупулезно соблюдаемой осторожности Фонтан имеет все основания надеяться, что спокойно доживет дни свои на вилле в Сен–Жинье. Так с чего бы ему вдруг изменить всем прежним привычкам?
Важнее всего сейчас найти того, кто привез Ланчано из Генуи в Марсель. Возможно, итальянец доверился проводнику или задавал какие–то вопросы, которые могли бы навести на след? С кем Томазо хотел встретиться в Марселе?
Фонтан недвусмысленно дал Бруно понять, что лишь Адоль при желании мог бы просветить его на сей счет. Но необходимость допрашивать Дьедоннэ чертовски смущала молодого человека… из–за Пэмпренетты, разумеется… В первый раз за последние три года войдя в дом Адолей, ему хотелось бы говорить о любви к девушке, а не задавать вопросы и выпытывать у ее отца сведения о Ланчано. Тем более Пэмпренетте это могло очень и очень не понравиться… Влюбленные девушки частенько склонны думать, будто их любовь способна остановить даже вращение Земли…
После того как Пэмпренетта объявила матери, что намерена выйти замуж за Бруно Маспи, поднялся невероятный тарарам. Объяснение прошло все мыслимые и немыслимые фазы, достигнув в конце потрясающего драматизма. Сначала Перрин разразилась ураганом криков, проклятий, угроз и стенаний. Но Пэмпренетта на глазах у пораженного ее стойкостью отца держалась насмерть. В конце концов мадам Адоль едва не поколотила дочь. Но крошка, защищая свою любовь, преисполнилась настолько несокрушимого мужества, что даже мать почувствовала, что силой тут ничего не добиться. Тогда наступило время рыданий. И обе женщины долго плакали в объятиях друг друга, причем каждая клялась принести себя в жертву ради счастья другой и при этом обе самым невинным образом лгали. Наконец пришел черед логической фазы. Изощряясь в самых разнообразных доводах, Перрин пыталась убедить дочь, что для нее совершенно недопустимо выйти замуж за стража закона, ибо и она сама, и вся ее семья только и делали, что нарушали означенный закон. Но Пэмпренетта заявила, что готова избрать самый добропорядочный образ жизни и во избежание новых ошибок постоянно держать под рукой Кодекс. Сражение закончилось пророчеством. Мадам Адоль уверяла дочь, что ее ждут кошмарные испытания, что они больше никогда не увидятся, что сама Перрин не сможет полюбить внуков, зная, что их отец — полицейский, а мать — неблагодарная предательница, и потому несчастная родительница Пэмпренетты в награду за все свои труды умрет одинокой и покинутой всеми. Дьедоннэ робко заметил, что у Перрин есть он, но та холодно поблагодарила и, объяснив, что это не считается, попросила больше не лезть в разговор с дурацкими замечаниями. Покончив с супругом, Перрин перешла к описанию своего безрадостного будущего. Как она, стареющая женщина, будет сидеть у окна и с завистью смотреть на чужих внуков, как целыми днями она станет разглядывать фотографии Пэмпренетты: сначала младенца, потом ребенка, подростка, девушки… Вот крошечная Пэмпренетта сидит голышом на подушке, а вот она, тоже голенькая, впервые робко знакомится с морем в Рука–Блан, потом она же — в белом платье причастницы или на свадьбе Эстель Маспи… Нарисованная картина произвела на мадам Адоль такое сильное впечатление, что бедняжка лишилась чувств, и только большой стакан рому вернул ее к действительности. Перрин с отвращением выпила лекарство.