— Я помню только одно: что категорически запретил вспоминать о субъекте, опозорившем до сих пор всеми почитаемую семью!
— Кем?
— Что — кем?
— Я тебя спрашиваю: кто нас уважал?
— Но, мне кажется…
— Нет, Элуа… К нам относились с почтением все отбросы общества, но ни один порядочный человек не пожал бы тебе руки… И был бы совершенно прав, Великий Маспи, потому что ты плохой муж, бессовестный отец и, с точки зрения нормальных граждан, всего–навсего мелкий жулик!
— Я вижу, господин Бруно здорово промыл тебе мозги!
— Ну, он–то везде может ходить с высоко поднятой головой!
— В форме!
— А на тебя не надевали в тюрьме форму?
— Так это ж насильно! Я ее не выбирал!
— Ошибаешься! Ты выбрал образ жизни, а вместе с ним — и тюремную робу!
Наступила долгая тишина. Оба обдумывали все сказанное. Наконец Маспи поднялся из кресла.
— Селестина… я тебя всегда уважал… но на сей раз ты зашла слишком далеко… Для меня твой сын — презренный тип, и, даже если бы он тонул у меня на глазах, я бы и мизинцем не шевельнул… Я считаю, что Бруно Маспи умер и похоронен… А теперь, если хочешь, отправляйся к нему… и, коли Фелиси тоже увяжется за вами, — задерживать не стану! Ты, твой сын и твоя дочь стали говорить на другом языке, поэтому вполне естественно, что мы больше не понимаем друг друга… И, раз уж так получилось, я готов остаться один со стариками и поддерживать честь дома Маспи!
В тот вечер впервые в жизни Элуа настолько утратил вкус к радостям бытия, что улегся спать без ужина.
Утром инспектор Пишранд заглянул в паспортный отдел префектуры к своему другу Эстуньяку, чьим детям приходился крестным отцом. Приятели мирно болтали, когда полицейский вдруг заметил ослепительную блондинку. Эта не слишком добродетельная особа, Эмма Сигулес по кличке Дорада [102], занимала в своем кругу довольно высокое положение — поговаривали, что она более чем дружна с Тони Салисето. Незаметно указав на молодую женщину, Пишранд попросил приятеля:
— Постарайся задержать эту девицу на две–три минуты, а я тем временем узнаю у твоего коллеги, что ей понадобилось.
— Положись на меня!
Когда Дорада после долгих препирательств вышла наконец из кабинета, в коридоре ее встретил Эстуньяк. А инспектор поспешил к чиновнику, у которого только что побывала Эмма Сигулес. Очередь недовольно заворчала, и инспектору пришлось предъявить удостоверение.
— Чего хотела мадемуазель Сигулес?
— Получить паспорт.
— Так–так… она вам случайно не сказала, куда собралась?
— Кажется, в Аргентину.
— Естественно! А она не задавала вам каких–нибудь не совсем обычных вопросов?
— Честно говоря… Погодите, а ведь и правда! Мадемуазель Сигулес хотела знать, сколько драгоценностей может прихватить с собой, не опасаясь затруднений со стороны аргентинской таможни… Я ответил, что хоть тонну, там ни слова не скажут и даже наоборот!
Теперь Пишранд точно знал, что, как и обещал шефу, вплотную приблизился к цели, а потому с особой теплотой потряс руку удивленному столь необычным для полицейского энтузиазмом чиновнику.
— Вы и представить не можете, старина, какую услугу мне оказали! И последнее: дайте мне, пожалуйста, адрес мадемуазель Сигулес.
— Улица Доктора Морукки, триста двадцать семь.
Эстуньяк смущенно признался, что не смог дольше удержать Эмму Сигулес. Пишранд выскочил из префектуры и скоро заметил в толпе молодую женщину — Дорада шла через площадь Маршала Жоффра. Со всеми обычными предосторожностями полицейский отправился следом за своей элегантно одетой добычей. Так, друг за другом, они пересекли улицу Паради, миновали Французский банк и по улице Арколь вышли на улицу Бретей. Дорада возвращалась домой. Для очистки совести инспектор свернул за Эммой на улицу Монтевидео, пересекающую улицу Доктора Морукки. Пишранд подождал, пока молодая женщина войдет в подъезд, и бросился в ближайшее бистро звонить на работу. Трубку снял Жером Ратьер.
— Чем ты сейчас занят, малыш?
— Дежурю.
— Пусть тебя кто–нибудь сменит, а сам живее беги на перекресток улиц Бретей и Монтевидео. Но перед уходом разыщи фотографию Эммы Сигулес по кличке Дорада. Два–три года назад на нее завели карточку из–за какой–то темной истории с наркотиками.
Инспектор дождался коллеги и приказал ни на секунду не терять молодую женщину из виду. Если Эмма куда–нибудь пойдет, повсюду следовать за ней, да еще звонить почаще, чтобы Пишранд постоянно знал, где найти мадемуазель Сигулес. В восемь часов Жерома сменит Бруно Маспи.
Дивизионный комиссар Мурато с легким удивлением поглядел на влетевшего в его кабинет инспектора Пишранда.
— Дело в шляпе, патрон!
— Вы о чем?
— Я его поймал–таки!
— Может, перестанете говорить загадками, Констан?
— Наконец–то я подловлю Тони Салисето и отберу у него украденные у мертвого Ланчано драгоценности!
— Вы это серьезно?
— Более чем, патрон!
Инспектор рассказал комиссару, как он увидел в префектуре Эмму Сигулес, подружку Тони, и о странных вопросах Дорады к паспортисту. Мурато присвистнул сквозь зубы.
— Да, Констан, по–моему, на сей раз вы и в самом деле вышли на верный след.
— Еще бы! Вы ж понимаете, что только из–за ограбления ювелирной лавки Салисето и не подумал бы эмигрировать. Поделенная на три части добыча не так уж велика, чтобы Корсиканец мог вести в Буэнос–Айресе привычный образ жизни, особенно с мадемуазель Сигулес — эта молодая особа наверняка не захочет работать в Аргентине, подобно многим другим нашим соотечественникам. Конечно, можно предположить, что Салисето решил воспользоваться арестом Бастелики и удрать, прихватив с собой всю добычу, но есть еще Боканьяно, и вообще это не похоже на Корсиканца. Я уж молчу о том, что там он рискует встретить джентльменов, предупрежденных марсельскими коллегами, и те потребуют отчета за предательство. Нет, куда логичнее — предположить, что Тони рассчитывает наслаждаться жизнью по ту сторону океана с прекрасной Эммой на миллион, украденный у Ланчано.
— Я тоже так думаю. И как вы намерены действовать?
— За Дорадой установлено наблюдение — необходимо прежде всего выяснить, с кем она встречается. Я отправил туда Ратьера. В восемь часов его заменит Бруно, и, если до завтра не произойдет ничего нового, я сам схожу к мадемуазель Сигулес и заставлю ее исповедаться. Думаю, я без особого труда получу от Эммы показания, и Тони по шею увязнет в истории, из которой ему уже не выпутаться. Уж положитесь на меня!
— Я вам полностью доверяю, старина!
Фелиси уже привыкла, что всякий раз, как позволяет служба, воздыхатель ждет ее у выхода из парикмахерской. В тот вечер девушка с легкой досадой убедилась, что знакомой фигуры поблизости нет. Однако Фелиси так и не успела поразмыслить о превратностях судьбы, потому что на шее у нее повисла Пэмпренетта.
— Ничего, что я пришла за тобой?
— Наоборот, очень хорошо. А что у тебя случилось?
— Очень много чего!
— У тебя чертовски счастливый вид, как я погляжу.
— Но… я и в самом деле безумно счастлива!
— Из–за помолвки с Ипполитом? — с горечью спросила Фелиси, думая о страданиях брата. Дочка Адолей разразилась таким звонким смехом, что несколько прохожих окинули ее изумленным взглядом.
— Ох, да ведь ты же еще ничего не знаешь! С Ипполитом покончено!
— Покончено?
— Да, между нами больше нет ничего общего!
— Ну да?
— Да! И вообще, он в тюрьме!
— В тюрьме?
Пэмпренетта рассказала подруге обо всех перипетиях своей фантастической помолвки.
— И что все стали делать, когда полицейские увели Ипполита?
— Не знаю…
— То есть как это?
— Я ушла вместе с Бруно… и мы гуляли в Фаро… Слушай, Фелиси, ты не против, если я стану твоей невесткой?
— Я? И тебе не стыдно? Да я только об этом и мечтаю!
Не обращая внимания на прохожих, девушки с величайшим пылом обнялись и расцеловались. Пэмпренетта говорила о своей любви к Бруно. А Фелиси в свою очередь не стала скрывать от подруги подробностей романа с Жеромом Ратьером. Обе девушки совсем размечтались. Расстались они поздно вечером, не сомневаясь, что их ждет самое радужное будущее и больше уж они не расстанутся.