— Знаю. Я только сказала...
— Тебе лучше поехать сегодня ночью. Тогда ты сможешь отдохнуть перед репетицией. Поезд отходит в полночь с Юстона.
— Но я еще не уложила вещи...
На это он не обратил внимания. Его любимым занятием было намечать дела и принимать решения.
— Если я буду в районе вокзала, я постараюсь...
— Твои две минуты кончаются.
— Ах, черт, у меня ни одного медяка. Милая, я люблю тебя.
Она хотела сказать ему то же самое, но его имя стало неодолимым препятствием, помехой языку. Она все еще никак не могла свободно выговорить его.
— Джи... — Связь прервалась, и она с горечью подумала: «Ну почему он выходит на улицу без меди?» Потом: «Разве это справедливо, когда детектива вот так отключают?» И пошла наверх в свою комнату. Она не плакала. У нее было такое чувство, будто кто-то умер, а она осталась одна и боится — боится новых лиц и новой работы, грубых провинциальных шуток, боится дерзких, нахальных парней, боится самой себя, боится, что не сможет вспомнить, как хорошо быть любимой.
— Я так и думала, — сказала хозяйка. — Идемте вниз, выпьем чайку и поболтаем. Когда болтаешь, то как-то лучше себя чувствуешь, верно? Ей-богу, лучше. Один врач даже сказал мне, что болтовня прочищает легкие. В этом что-то есть, правда? Сколько мы всякой пыли глотаем, а хороший разговор, оказывается, удаляет всю эту дрянь. Я бы и не подумала пока укладываться. У вас еще уйма времени. Мой старик и сейчас был бы жив, если бы побольше разговаривал. Это уж точно. У него в горле завелась какая-то зараза, она-то и доконала его в расцвете лет. Будь он поразговорчивей, эта гадость из него обязательно бы вышла. Лучше болтать, чем плеваться.
5
Судебный хроникер никак не мог добиться, чтобы его выслушали. Он все пытался втолковать своему шефу:
— У меня есть материал об ограблении сейфа.
Шеф, однако, крепко перебрал. Они все тут перебрали.
— Отправляйтесь домой, — сказал он, — и почитайте «Упадок и разрушение...» [4].
Судебный хроникер был серьезным молодым человеком, не пил и не курил, он был просто потрясен, когда увидел, как кто-то блюет в телефонной кабине.
— Одну купюру нашли, — заорал он во всю глотку.
— Напишите об этом, старина, обязательно напишите, — сказал шеф, — а потом можете сходить с этим в...
— Мужчина сбежал... задержал девушку... это же здорово, — продолжал серьезный молодой человек. У него был оксфордский выговор, потому его и посадили вести уголовную хронику — шутка главного редактора отдела новостей.
— Идите домой и почитайте Гиббона.
Серьезный молодой человек схватил кого-то за рукав:
— Да что такое? С ума вы все посходили? Мы что, не будем готовить номер?
— Через сорок восемь часов война, — рявкнул на него кто-то.
— Но у меня же интереснейший материал. Он запер девушку и старика, вылез через окно...
— Идите домой. Для такого материала места нет.
— Даже годовой отчет «Кенсингтон Киттен клуба» зарезали.
— «По магазинам» тоже не будет.
— А пожар в Лаймхаусе пойдет под рубрикой «Краткие новости».
— Идите домой и почитайте Гиббона.
— Он скрылся, хотя полицейский следил за входной дверью. Опергруппа уже работает. Он вооружен. Полицейским выдают оружие. Каков материал, а?
— Вооружен! — отозвался главный репортер. — Поди домой, поостынь. Через день-два нас тут всех вооружат. Опубликованы неопровержимые доказательства. Ясно как день, его застрелил какой-нибудь серб. Италия поддерживает ультиматум. У них есть еще двое суток, чтобы взять его обратно. Если хотите купить акции фирм, выпускающих оружие, поторопитесь — вы сколотите себе состояние.
— Через неделю вы будете в армии, — подбросил кто-то.
— Ну уж нет! — воскликнул молодой человек. — Со мной это не пройдет! Я пацифист.
Человек, блевавший в телефонной кабине, тоже обрел дар речи:
— Я пошел домой. Раз уж лопнул Английский банк, мне в газете делать нечего.
Чей-то тонкий писклявый голосок произнес:
— А мой материал пойдет.
— Говорю же вам, нет места.
— Моему найдется. «Противогазы для населения. Учебная воздушная тревога в городах численностью более пятидесяти тысяч жителей». — Он хихикнул.
— Смешно то, что... что...
Но никто так и не услышал, что же именно, — мальчишка-рассыльный открыл дверь и швырнул в помещение пробный оттиск внутренней полосы: сырые буквы на сыром сером листе. Бросились в глаза заголовки: «Югославия просит отсрочки», «Адриатический флот готов к бою», «В Париже мятежники врываются в итальянское посольство». И вдруг воцарилась мертвая тишина: в темноте, прямо над их головами, пролетел, держа курс на юг, самолет — алая точка на хвосте, почти белые в лунном свете крылья. Люди проводили его взглядом сквозь большой стеклянный потолок, и всем сразу расхотелось пить.
— Я устал, — сказал шеф. — Пойду спать.
— Я все-таки прослежу, как будут развиваться события? — спросил судебный хроникер.
— Если вам так уж хочется. Но главные события сейчас вон где.
Все смотрели не отрываясь через стеклянный потолок на луну и пустое небо.
6
По станционным часам до полуночи оставалось три минуты. Кондуктор сказал:
— Ваш вагон вон там, впереди.
— Меня провожают, — сказала Энн Краудер. — Можно мне войти здесь, а потом, когда поезд тронется, пройти по вагонам?
— Двери уже закрыты.
В отчаянии она посмотрела мимо него. В буфете выключали свет. Поездов с этой платформы уже не будет.
— Вам придется поторопиться, мисс.
На глаза ей попалась вечерняя газета на тумбе, и, когда она бежала к головным вагонам, то и дело оглядываясь, мозг ее сверлила мысль, что войну могут объявить, прежде чем они с Мейтером снова встретятся. Он уйдет на войну. «Он всегда поступает как все», — с раздражением подумала она, хотя и полюбила его как раз за ординарность. Она не смогла полюбить его, если бы он был странным или старался оригинальничать. Слишком уж близко приходилось ей сталкиваться с дутыми гениями, с посредственными разъездными актрисками, мнившими себя звездами первой величины. Ей хотелось, чтобы ее муж был самым обыкновенным, чтобы она всегда могла угадать, что он сейчас скажет.
Мимо нее проплыли освещенные вагонными окнами лица провожающих. Поезд был набит битком, — так набит, что в вагонах первого класса оказалось немало смущенных людей, чувствовавших себя неуютно в глубоких мягких креслах и опасавшихся, видно, что кондуктор попросит их отсюда. Она отказалась от попытки найти местечко в вагоне третьего класса, открыла первую попавшуюся дверь, бросила номер «Вумэн энд бьюти» на единственное свободное место и пробралась, задевая чужие ноги и чемоданы, к окну в коридоре. Паровоз набирал пары, дымок тянулся вдоль платформы, и вход на перрон был уже едва виден.
Ее потянули за рукав. Оглянувшись, она увидела какого-то толстяка.
— Простите, — сказал он. — Вы уже кончили смотреть в окно? Я хочу купить шоколаду.
— Еще минуточку, пожалуйста. Меня провожают, — сказала она.
— Никто вас не провожает. Вы не имеете права монополизировать окно. Мне нужно купить шоколаду. — Он оттолкнул ее, и она заметила, как на пальце у него сверкнул изумруд. Она стала на цыпочки, пытаясь заглянуть в окно поверх его плеча, но слишком уж он был массивен.
— Мальчик, мальчик, — кричал толстяк, размахивая рукой с изумрудным перстнем. — Какой у тебя шоколад? Нет, только не «Мотоспорт», только не мексиканский. Чего-нибудь послаще.
И тут сквозь образовавшийся просвет она увидела Мейтера. Он уже был на перроне и шел вдоль состава, разыскивая ее, заглядывая во все вагоны третьего класса и пробегая мимо вагонов первого.
— Ну пожалуйста, — взмолилась она, — дайте же мне подойти к окну. Вон идет мой друг.
— Минуточку, минуточку. У тебя есть «Нестле»? Дай мне плитку за шиллинг.
— Пожалуйста, позвольте мне...
— А ничего меньше десятишиллинговой бумажки у вас нет? — спросил мальчик.
Мимо ее вагона, вагона первого класса, пробежал Мейтер. Она забарабанила по стеклу, но свистки и грохот автокаров, с которых в поезд сгружали последний багаж, помешали ему услышать ее. Двери захлопнулись, раздался сигнал к отправлению, поезд тронулся.