— Вот невезуха, черт подери.
Он допил кофе, расплатился, вышел. От холода нос у него посинел, на глазах выступили слезы. Он почти бегом пересек бульвар, наклонившись вперед, с трудом преодолевая сопротивление ветра. Перевел дух, лишь оказавшись под аркой дома номер 36. — Теперь воротник мог отпадать назад — инспектору было все равно. Подошел дневальный, он пожал ему руку. Парень с кисло–сладкой миной сказал:
— Мои поздравления!
Он не понял, потому что и понимать, по–видимому, было нечего. Толкнул дверь с табличкой «Бригада криминальной полиции» и, пройдя по коридору, ввалился к себе в кабинет. Здесь он отдышался, снял плащ, приложил руку к радиатору, по телу разлилось тепло, инспектор повеселел. Сел, тыльной стороной ладони потер небритый подбородок, посмотрел на часы: двадцать минут девятого. Докладывать еще рановато. Начальство, как обычно, появится около одиннадцати.
Он уже закрывал глаза, когда отворилась дверь. Дневальный сказал:
— Я так и думал, что вы здесь. Там один старикан хочет поговорить с вами по поводу преступления, совершенного этой ночью.
— Пусть подождет Дютуа.
— Хорошо.
Когда дверь закрылась, он задумался. По поводу преступления, совершенного этой ночью… За исключением мужчины, обнаружившего труп, и мужа потерпевшей, никто ничего не знает. Кроме убийцы, разумеется…
Нелепица. Он пожал плечами. Убийца не приходит отдаваться в руки властям в такую рань.
Он снова закрыл глаза. А если — да? Если он действительно получит признание убийцы, — и это всего лишь спустя несколько часов после обнаружения преступления? Вот шуму–то будет. И он возглавит список кандидатов на повышение по службе… Он встал, направился к двери.
— Ну, где твой старикан?
— Ждет в коридоре.
— Давай его сюда, И найди машинистку. Чем черт не шутит.
Он снова сел, попытался принять важный вид. Однако попробуй произвести эффект, когда рожа у тебя небритая и бледная, как у покойника. Вошедший мужчина смущенно мял в руках шляпу.
На вид ему было лет шестьдесят — совсем седой, в очках, в изрядно потертом, но хорошего кроя пальто. Инспектор указал на стул:
— Садитесь.
Мужчина сел, расстегнул пальто, галстуком принялся протирать очки.
— Господин комиссар…
— Инспектор.
— Господин инспектор, — сказал мужчина надтреснутым старческим голосом, — я пришел сдаться властям. Я убил Сильвию Сарман.
Инспектор потянулся за сигаретой. Это могло быть интересно.
— Ваше имя.
— Вилли Браун.
— Дата и место рождения.
— 2 марта 1921 года, Париж.
— Профессия.
— Кинорежиссер.
Вошла «машинистка» с пышными усами. По имени Жюль Марселей. Он сказал:
— Приветик. И мои поздравления!
— М–да. Поехали.
Подрагивающим от волнения голосом Вилли Браун начал рассказывать, часто прерываясь, чтобы протереть якобы запотевшие очки.
3
Сильвия мертва. И убил ее — я.
Наверное, меня должна мучить совесть, но я не испытываю ничего, кроме облегчения и гордости. Облегчение — потому что Сильвии больше нет, гордость — потому что подозрения никогда не падут на меня. Никогда. Все сочтут это глупым несчастным случаем, а «Франс–Диманш» объявит национальный траур.
Я так и не смог еще до конца осознать факт ее смерти. Впрочем, действительно ли она умерла? У меня такое чувство, что, пока она навсегда не исчезнет с экранов, она будет все еще немножко жива.
Ее глаза еще открыты?
Я выпиливал у себя в мастерской, в подвале, когда зазвонил телефон. Я рявкнул:
— Телефон!
Но Франсуаза, очевидно, ушла на рынок, так как звонок продолжал дребезжать — надрывно и неравномерно, как все эти аппараты, зависящие от пригородного коммутатора. Ворча, со смутной надеждой, что телефонистка не выдержит, я поднялся по ступенькам лестницы, вытирая о штанины руки, покрытые металлическими опилками. Телефон все не унимался, и я успел как раз вовремя. Злой как черт.
— Алло?
— Шенвьер, 101?
— Да.
— Говорите.
И тут же более отдаленный, ослабленный расстоянием голос—голос очень молодой женщины — спросил:
— Могу я поговорить с мсье Вилли Брауном?
— Я слушаю. Кто у телефона?
На другом конце провода — заминка, и вдруг моя собеседница затараторила:
— Мсье Браун, мое имя вам ничего не скажет. Я по рекомендации одного вашего друга. Мне непременно нужно с вами увидеться. Непременно.
Я насторожился. Попытался кое–что уточнить.
— Какого друга? Что вы хотите?
— Это не телефонный разговор. Нам лучше встретиться. Могу ли я к вам приехать?
Загадочный тон девушки слегка возбудил мое любопытство. К тому же ее голос казался таким юным… Я взглянул на часы, висевшие на стене. Скоро полдень. Вот–вот вернется служанка, а за ней и жена. Я сказал:
— После обеда я еду в Париж. Наверняка у меня будет окно между четырьмя и пятью. Я заеду в «Мадригал», на Елисейских полях.
— Я буду там.
Девушка повесила трубку так резко, что я не успел даже попрощаться. А ведь она должна была где–то видеть мое фото. Я положил трубку, два раза повернул ручку, чтобы сообщить на станцию об окончании разговора, и вновь спустился в мастерскую. Через пять минут я совершенно забыл о «загадочной незнакомке». Но она еще напомнит мне о своем существовании.
Первой вернулась Франсуаза. Я услышал, как она гремит на кухне довольно тяжелыми пакетами с продовольствием. Она непременно хотела делать покупки сама, несмотря на расстояние, отделявшее дом от рынка в Ла–Варене. Я не раз предлагал ей организовать доставку на дом, но она всегда отказывалась.
Она тут же принялась накрывать на стол в столовой. До меня отчетливо доносился звон тарелок. По правде говоря, я мог бы услышать малейший шепот, так как сам улучшил акустику комнат. Это позволяло мне прямо из подвала распознавать посетителей и отрываться от работы лишь тогда, когда дело того стоило.
Получасом спустя из Парижа вернулась Флора, заявив о себе шумным открыванием двери гаража и двумя резкими ударами по педали акселератора. Она без особых затруднений загнала «Ланчу» в гараж к вошла в столовую. Я услышал щелчок радиоприемника. У Флоры это уже вошло в привычку; первое, к чему тянулась ее рука дома, было радио. Она испытывала почти болезненный страх перед тишиной. Зазвучала спокойная музыка, и Флора ушла на кухню интервьюировать Франсуазу по поводу обеда. Там их слова растворились в неразборчивом говоре — кухня не попадала в мое поле слуха, да к тому же и электропила работала довольно шумно.
— Вилли! За стол.
Она всегда знала, как сказать, чтобы быть услышанной. Я оставил мотор, вытер руки и поднялся наверх. На лестнице я погасил свет, что автоматически разъединяло все контакты в подвале, — по забывчивости я нередко оставлял станки включенными в сеть. Улыбаясь, Флора подставила мне губы для поцелуя. От нее вкусно пахло подаренными мною духами, название которых вылетело у меня из головы. Она спросила:
— Что новенького?
Я бухнулся в плетеное кресло возле радиоприемника, уменьшил громкость.
— Поделки–самоделки. Кроме этого — ничего, А у тебя?
— Виделась с Дэвидсоном. Он снова морочил мне голову заграницей. Но я сказала, в который уже раз, что не хочу расставаться с тобой. Он, как всегда, ответил, что я не права, что мне следует подумать, что во Франции мне ничего не светит, что он может заключить для меня контракт на пять лет в «Метрополитен Опера», представляешь?