Плотник отесывает ствол дерева, как бы снимая с него наружные покровы. Коническая структура дерева не должна быть нарушена, ибо под большим давлением балка может сломаться, поэтому и готовая балка, если она сработана настоящими плотниками, бывает на одном конце толще, а на другом — тоньше. Разница должна быть уравнена только при вязке кровли, но и тогда, конечно, не следует нарушать природные свойства дерева. А важнейшее из них — прочность. Наибольшая прочность у дерева проявляется при растяжении и изгибе. В изгибе обычно находятся несущие потолочные балки, затем стропильные ноги, прогоны, обвязочные брусья; на растяжении, к примеру, — затяжки; на сжатии — опорные стойки кровли, в скольжении — переводины в стыке со вставленными на косых лапах распорками. Но мы, пожалуй, вдаемся в излишние подробности, они любезного читателя, наверное, мало занимают.
Кровля вяжется на земле. Плотники или же их сподручные натаскают широких досок, собьют из них просторную палубу. Мастер пройдется по ней, кой-кого подчас и окрикнет, а то и подтолкнет — ведь речь идет о деле серьезном и поначалу каждый ему помеха. Затем соберется с мыслями, внимательно изучит планы и под конец, вытащив карандаш, наклонится или станет на колени и начнет чертить на доске сечение будущей кровли с обозначением балок, стропил, стоек, подкосов, распорок, затяжек и полос. Пронумерует все стыки и связи. Кой-где добавит черточку, галочку или всего лишь выразительную точку, чтобы балбесы подмастерья не забыли важнейшие стыки укрепить, как положено, скобами, хомутиками, тягами, стальными поясами либо шипами, а то и деревянными накладками со стальными болтами.
Да, кровля еще только набросана на доске, а подмастерья, стоящие вокруг, уже мозгуют, шарят глазами по разным стыкам и пыжатся все упомнить, чтобы потом ежеминутно не прыгать, не глазеть на чертеж.
Ондро, как никто другой, подходит к делу обстоятельно: берет брус за брусом и вдумчиво укладывает все в голове — она потихоньку как бы раздается, да ведь так и должно быть — голова должна слегка раздаваться, если мы пытаемся в нее все уместить. Ондро запоминает номера стыков и связей, даже если речь идет о сложной кровле, в которой много связей и не меньше стыков. Иному это покажется, может, и лишним. «Зачем себе голову наперед забивать? — поговаривает Имро, а иногда и Якуб. — Ведь на доске и так все обозначено, пронумеровано, потребуется — можно и глянуть туда. В работе все равно надо каждую стойку, полоску, пластину или колышек пронумеровать. Каждый стык через мои руки проходит. Обозначу стропило, когда оно уже будет в руках». Но Ондро на такие речи не поймаешь. Цифры для него — ерунда. Правда, иной раз приходится поломать голову, а почему бы и нет, почему бы Ондро и не поломать головы, для чего же она тогда? Ондро и впрямь головы своей не пожалеет, пожалуй, целая кровля бы в ней уместилась. Да и по нему это видно, особенно при ходьбе. Эко, как у него кровля качается! Ну и пусть качается, Ондро за свою кровлю не тревожится. На что же тут распорки? Ондро и плечами двигает так, будто выпрямить хочет распорки, а на них нету лап или будто обе распорки елозят по балке и никак не найдут свое место. Вдруг — рраз! Обе лапы опустились в пазы. Ондро аж зубами это почувствовал. Ничего не попишешь, распорка — дело нешуточное. Отец ловко с распоркой орудует. Но и Ондрова голова все же есть голова, кровля из нее не выскочит а не вылетит, не вылетит даже тогда, когда распорки сядут в пазы и подкосы сменятся тягами, ей-богу, не вылетит, конечно, не вылетит, поскольку у человека и анкеры есть, и анкеры Ондровой кровли довольно глубоко, да-да, довольно глубоко вставлены и заклинены, может, даже в ногах — а иначе отчего бы Ондрей так медленно и враскачку ходил? Вы, друзья мои, не беспокойтесь за Ондро! Он не мастер и никогда им не станет, но в плотничьем деле знает толк. Чего зря языком плести? Ондро не любит умничать. Речи речами, а работа работой. Но уж если действительно понадобится чего объяснить, то можно и в двух словах сказать обо всем.
Спроси мы его: «Эй, Ондро, скажи-ка нам что-нибудь о годичных кольцах! Что такое годичное кольцо?» Ондрей коротко ответит: «Ну конус. Ясное дело».
А спроси мы еще: «Ондро, может, скажешь нам и побольше? Расскажи хотя бы о кровлях, как их надо вязать…» Ондро и договорить нам не даст. «Вот дурачье, дерево-то само вяжется! Дерево от ростка уже вяжется».
У Вильмы работы непочатый край, конечно, весна на носу, она не дает людям баклушничать. Иные, может, и отлынивают, а кого и лето не выгонит из норы, но к Вильме это не относится — ее и зимой в нору не загонишь, а теперь она не нарадуется, что дни прибывают, весны никак не может дождаться. Вильма любит работу, а войдет во вкус, так словно играет в нее. Она уже перекопала весь сад, поразбивала комья, размельчила комочки, несколько раз прочесала сад граблями и, наметив, где быть семенам, а где саженцам, тщательно вымерила палочкой грядки, проложила в них канавки, в канавки накидала семян, присыпала землей, а землю обеими ладонями старательно поприхлопывала.
Больше всего времени потратила она на клумбу, клумба была довольно большая — добрых три могло б из нее получиться, — из земли уже начали пробиваться тюльпаны, нарциссы, даже пионы и, уж конечно, ирисы — их у Вильмы было многое множество, по меньшей мере видов семнадцать-восемнадцать. И не поверишь, что на одной клумбе может уместиться такая пропасть цветов. Сколько клубней и луковиц выбрала Вильма из земли еще осенью, но сейчас ей казалось, что их все равно там лишку — скучились все, иному слабенькому цветику, что зацветает только летом, ей-богу, из земли и не выбиться, не помоги ему теперь. На барвинок она попросту рассердилась — ведь еще летом он чуть не задушил сон-траву, а нынче расталкивает анютины глазки, которых и без того поубавилось — дедушка на могилу себе много выпросил. Вильма выдернула барвинок без всякой жалости, лишь малый пучочек сунула в клумбу: вот озорничай тут! У, ненасытная утроба, поганец, запросто изничтожил бы ей и люпины: голубые, белые, розовые и желтые, сиреневые и даже коричневые — загляденье, а не люпины! Но Вильма больше любит незабудки. Когда она была совсем маленькая, когда отец был еще дома и совершенно ничего не знал об Америке, он всегда говаривал ей: «Девчушка ты моя, конопушка, поди сюда, погляди на меня своими глазками-незабудками!» Ты, Америка, верно, думаешь, что эти глазки уже другие?! Приезжай поглядеть, увидишь! А незабудок-то сколько! Эй, американец, видел бы ты! Честное слово, Америка, ты бы ахнула! На клумбе, правда, только горстка, зато у колодца целый окол. И дедке оттуда перепало. На погосте тоже будет окол. А что, если подсунуть дедке и пучок барвинка? Уж он бы кидался, уж он бы вертелся, еще, глядишь, от злости и из могилы бы выскочил! Заикнулась как-то Вильма об этом матери, обе посмеялись, а потом мать подколола ее: — Надо бы тебе и Имро украсить.
— Чем, барвинком?
— А чего ж! Барвинок ему к лицу, коль розмарина[16] боится. В самый раз.
— И до чего ты зловредная, мама!
— Зловредная? Как же, зловредная! Я сразу поняла, что с Гульданом каши не сваришь. Сперва торопил, все хотел уладить по-быстрому, а теперь раздумывает, сразу время нашлось.
— Ну и нашлось, ведь не горит. Свадьба намечалась в мае, а вышло иначе, ну и ладно, мама, ничего не случилось, ничего не стучится, если свадьба будет и осенью.
— Не будь дура! Хватит с нас и того, что есть. Хватит с нас. Он из тебя посмешище делает.
— Какое посмешище? Он же тебе все объяснил. И я тебе уже сто раз все объясняла.
— Чего он мне объяснил? Чего ты объясняла? Вам нечего мне объяснять. Думаешь, я не разбираюсь ни в чем? Вильма, ты про этот костел лучше и не говори никому! Люди подумают, что мы белены объелись.
— Что мне до людей?
— Подумаешь — что мне до людей! А до кого тебе? Или ты уж такая большая барыня? Тебе должно быть до людей. Гульдан чокнутый, у него в мозгах пуговица застряла, ему бы только взяться с Карчимарчиком за руки да ходить на пару — у того то ведь две пуговицы застряло, ты же знаешь.
— Ты чего сюда Карчимарчика припутала?
— Чтобы ты знала, с кем водишься, с кем нас люди равняют.
— Какое мне дело до людей!
— Есть ли, нету ли, псих всегда псих. Рядом с ним и умник дураком покажется. Псих из пророка и то психа сделает. Однажды пошли старый Гульдан с Карчимарчиком уж и не знаю куда, но куда-то они точно пошли. Дураки, они любят ходить, ну и эти двое туда же. Может, хотели поумничать, хотели потолковать, вот и решили ходить, чтоб разговор поддержать. Ходили недоумки, ходили, и вдруг видят — пришли они на край света, а дальше и нет ничего. Да и что может быть на краю света? Ничего, как есть ничего. Больше всего они досадовали, что разговор не успели закончить. На самой середке остановились. Да и то — не могли же они заранее знать, что край света так близок, а разговор получится такой долгий. Чокнутые-то любят языки чесать. Хотели было разговор докончить, да уж дальше идти некуда. Что делать? Как быть? Куда идти дальше? И посоветовать некому. Пришлось меж собой совет держать, а уж ему-то конца-краю не было; когда мужики меж собой советуются, конца не жди; иной раз даже друг другу по морде надают, чтобы потом все начать сызнова, чтобы опять о том же помудрствовать. А этим двум драться не хотелось. Они и сказали себе: «Что ж, обязательно драться, коли мы на краю света оказались? Трепать друг друга за волосы и оплеухи отвешивать? Да на что это похоже?» Разулись они, сели на краю света, ноги опустили в никуда, в пустоту — там ничегошеньки и не было, и в этом ничегошеньки, в этой пустоте, дрыгали ногами, прикидывая, что бы еще выдумать. «Знаешь что, Гульдан, — предложил Карчимарчик, — если хочешь, вздремни тут маленько, только гляди, чтоб во сне тебе в пустоту не сверзиться. А я вот что решил: обобью-ка край света жестью, обошью железом, пускай сверкает. Кто пойдет вслед за нами, по крайней мере увидит и скажет: «Стой, дружище, тут железяка, отсюда уже дальше не прыгнешь!» А Гульдан в ответ: «Коли ты так, то и я свое слово скажу. Ты что думаешь, я эти топоры, пилы и эккеры зря тащил? Дерево-то оно лучше. Огорожу край света, поставлю забор. Жесть только после понадобится. И люди уже не заплутаются, пустоты и то бояться не будут, запросто везде и всюду будут расхаживать, может, приснится им Америка. Иной где угодно найдет Америку, только дурень будет бегать по кругу, не останавливаясь до самого Судного дня». И каждый сделал свое дело: Гульдан поставил ограду, Карчимарчик обил ее жестью, и так шли они шаг за шагом и рассуждали о том, что если кто хочет добраться до края света, должен быть смелым и умным, да еще уметь на ограду взбираться…