Хозяин, тот и не почуял, с каким трудом мастер это выговорил. Он, должно быть, и не очень-то слушал его. Глаза шныряли по доскам и балкам. Дело ясное — амбар почти готов, одному мужику и то под силу управиться к вечеру. Уплатит он мастеру, сколько положено, а будут ли двое меж собой делить деньги или четверо — это уж не его забота.
«Сердится! — говорил в мастере внутренний голос. — Наверняка сердится. Должно быть, видел, как вчера эти двое озлились и ушли. Сейчас злоба и на него перекинулась. Напоследок еще и меня начнет распекать, что мы его амбар сработали кое-как!»
А хозяин радовался: «И женка будет довольна! Затащу ее сюда и уж всласть с ней в клевере поваляюсь. Какое же, к лешему, супружество, когда у тебя нету амбара! Изволь лежать с женой только в постели».
— Стало быть, сегодня закончим? — спросил он с добродушной улыбкой.
Мастер заверил: — Помаленьку закончил!. Нас, конечно, всего двое, — добавил он чуть погодя, — но никакую другую пару с нами не равняй. Что ж, Имришко, — он метнул взгляд на сына, — за дело!
Крестьянин: заглянул в ворота амбара, облизнулся довольно и ушел.
Мастер поднялся по лестнице на крышу. Повернулся вдруг к сыну и сказал:
— Имро, а мне так лучше бы под поезд где кинуться.
Они поднажали и пополудни работу закончили. Подобрали инструмент и собрались было уйти. К ним опять подошел хозяин и, весело насвистывая, стал осматривать амбар. Имро подсвистел ему, вторя в лад, — хозяин еще больше развеселился. Потерев руки, заметил: — Теперь, выходит, дело за черепичником!
Мастер поднял с земли рюкзак с плотничьим инструментом и сказал: — Добро! Еще одна знатная работа за нами!
Хозяин вытащил кошелек: — Теперь можно и рассчитаться.
— Это дело простое, — сказал мастер, а сам подумал: «Чего о том толковать? Сам небось знаешь, сколько положено. Договорились неделю назад. Выкладывай деньги, мы и пойдем с богом!» — а вслух произнес: — Коли охота, можно и набавить.
Хозяин, кивнув головой, лукаво улыбнулся. «Отчего ж не набавить? А убавь я, что бы ты тогда сказал? Ведь и в моем кошельке деньгам не тесно».
И начал отсчитывать. Последнюю сотню держал в руке подольше, словно не мог с нею расстаться. А потом накинул еще одну, — Была не была! По крайности не станете меня оговаривать. — Он весело втянул в себя воздух, пропахший соломой, и тут вдруг почувствовал, что ему стало жалко той сотни, что надбавил мастеру.
Мастер взял деньги и, не считая, сунул в карман.
«Хамло! Хоть сосчитал бы!» — досадовал хозяин, но мастер гнева его не приметил.
— Пошли! — сказал хозяин. — Жена на стол собрала. «Еще и нажрутся вдобавок!»
Он провел их в переднюю горницу, а это уж кое-что значит, когда хозяин в будни ведет гостей в переднюю горницу. Должно быть, похвалиться хотел — да и было чем: стол прямо-таки ломился от кушаний, а хозяйка все подносила и подносила, весело тараторя, что, мол, в ее доме и на хворого, и на сытого найдет аппетит. Мастер только теперь увидел, что работали они действительно у справного, крепкого хозяина, которому есть чем потешить себя, да он, должно быть, и тешит, хотя сейчас не очень-то к столу и тянется. Наверняка привык к первейшим вещам. А что не суетится и не хватается за работу, тоже недурной знак — работа не убежит; настоящий хозяин знает: раз-два в году, а то и чаще надобно найти время для гостя.
— Мы думали, вас четверо будет, — говорила хозяйка. — На четверых и приготовили.
Мастер слегка оробел. Как бы не пришлось объяснять, почему не пришли Ондро с Якубом.
— Ну, Янко, угощай! — подбадривала хозяйка мужа, а сама нет-нет да и взглядывала на него: «И что ты, олух, так наливаешься?»
— Видать, хорошо живете, хозяйка, всего у вас вдосталь. — Мастер указал рукой на стол. — Собрали на четверых, а хватило бы и на десятерых.
— Не жалуемся, — откликнулся хозяин. Он ждал, что похвалы его хозяйству так и посыплются, а заранее тому радовался.
— Да и мы живем не хуже других, — сказал мастер. — Ежели в охоту — так и работа спорится. Вот Имро — мой младший, а в деле знает толк лучше меня.
«Чего это он?» — удивился Имро, хотя похвала и польстила ему.
А хозяин сказал: — Золотые слова! За них стоит выпить! — И, только подняв рюмку, смекнул, что слова мастера относятся совсем не к нему. «Ну и мастер! Прыгает с пятого на десятое, а потом обратно!» — Ну, за ваше здоровье! — Горделивая улыбка хозяина обратилась в улыбку для Имриха.
— Угощайтесь, пожалуйста, — улыбалась и хозяйка. — А я схожу посмотрю на амбар, ведь я толком его еще не видала.
Хозяин, казалось, хотел податься за ней: — Ступай, Милка! — Он провожал ее взглядом, а под столом даже сделал шажок вперед и назад. — После и я приду.
В дверях она обернулась, и вновь что-то незаметно дрогнуло в уголках ее глаз: «Не вздумай надраться!»
А он и бровью не повел. Когда она была уже на дворе, разлил по новой.
— Ну как, мастер? Хоть и живем-поживаем и с работой управились, а поднять настроение требуется, без хорошего настроения человеку и жизнь не в жизнь. Я так с удовольствием выпью. — И выпил.
Мастер отнесся к этому с пониманием, но к рюмке своей не притронулся. Снова нашло на него беспокойство. Где они? Где Ондро и Якуб? Ну не лучше ли было бы, сиди они тут вчетвером? Сколько раз сидели вот так, а нынче им на все наплевать, все-то побоку, лишь бы от родного дома подальше, лишь бы жить без указки.
У хозяина развязался язык, но мастер уже не слушал его. Только кивал. Кивал и тогда, когда не было надобности. Имрих это приметил. Намекнул отцу, что, мол, пора и честь знать.
— И настроение поднять надо, и отдохнуть не лишне, — рассуждал хозяин. — Словом, я вот к чему веду: больше трудись да меньше раздумывай.
«Неужто на что намекает? Человек-то, он все время раздумывает. И когда трудится, а бывает, и когда спит. Да что может знать такой дурень?
— Умная, мысль подчас и дурака осеняет, — продолжал хозяин, не предполагая, что мастер и его обозвал дураком. — Да вот для чего она, эта мысль? Тут важно знать, когда и как ею пользоваться. Мне так достаточно знать, когда нужно вспахать да посеять, а все прочее — дело десятое: от лишних мыслей один вред. Как есть говорю. Можете мне поверить.
— Так, так. Продолжайте!
— Посеял я тут ранний ячмень, а он выдался редкий, плохо взялся, я и поторопился с косьбой, чтоб жнивье успеть засеять клевером. Трижды дождик покропил, и теперь клевер чисто шелковый. На будущей неделе свезу его.
«Ну и пентюх. В клевере только и смыслит. Да и то ладно. Хоть доволен собой». — Сколько вам лет? — спросил мастер.
— Через четыре года пятьдесят стукнет. Да не обычные пятьдесят, а серебряные. К пяти десяткам у меня аккурат серебряная свадьба выходит.
«Пентюх и есть! Всем выхваляется. Толкует, что думать не надобно, а сам уж двадцать пять лет назад, поди, о пятидесятилетии думал. Может, и женился затем, чтобы пять десятков посеребрить. Думает больше, чем надо, только одной, от силы двумя извилинами. Да стоит ли серчать на него? Пускай себе радуется, пускай благоденствует». — Прекрасно. Толково вы все это устроили. — Мастер огляделся вокруг: — Теперь-то и сказать можно: красивая да ловкая жена у вас. Не жена, а загляденье. — «Блаженствуй, идиот!» — Глаз не оторвешь.
— Ой, не перехвалите! — улыбался хозяин. — Жену вслух хвалить — только портить.
«Сдалась мне твоя жена! Будто у меня своих забот нету! Господи, ребятки мои! Паршивцы негодные! Где-то вы теперь, ребятки, шатаетесь?»
«Обязательно скажу ей, — размышлял хозяин. — Как уйдут, тут же пойду доложу ей, что мастер сказал. Жена доброму слову порадуется. А потом и того… Поваляемся с ней нынче в новом амбаре».
Облизнувшись, он поднял рюмку: — За ваше здоровье, ребята!
Домой опять шли пешком, хотя могли бы доехать до имения и сократить путь. От имения до Околичного ведь рукой подать. Батраки из имения привезли зерно на железнодорожную станцию в Церовую и вот-вот должны были отправиться с дрезиной назад, да мастеру с Имрихом не хотелось их дожидаться.
Оба были слегка под хмельком. Имро охотно развеселил бы отца, да только не знал как. Словами тут разве поможешь? Имро был человеком сговорчивым. Ладил с отцом, но и братьев сердить не хотел. В семье он был младшим, а в правде младшего сталкиваются правды старших; младший со всеми правдами с готовностью соглашается, а уж если приходится от какой-нибудь из них отказаться, младший, поскольку он младший, должен с этим смириться, справиться, постараться взглянуть правде и неправде в глаза и потерю восполнить собственным поиском. Сговорчивость его чисто внешняя. На самом же деле младший — самый ранимый, и на его долю выпадают наибольшие сложности. Никто не поможет ему разрешить их. Поэтому и от младшего не приходится ждать, что он разрешит сложности старших. Может, и разрешит, но этого нельзя требовать. Пожалуй, было бы даже несправедливо. Казалось бы, что может быть хуже, чем вражда между молодостью и старостью, однако куда сильнее старость ненавидит старость, а молодость — молодость. Спор между родителями и детьми — это чаще всего и не спор вовсе, а просто беда или боль, похожая на зубную. Чем души чувствительней, тем боль нестерпимей. А перестанешь ощущать боль, значит, жизни конец. А если и живешь, то как губительная опухоль. Здоровый организм противится недугу, выбрасывая из себя все ненужное, вредное. И старость — ведь и у старости есть что выбрасывать из себя, и, делая это, она, пожалуй, иной раз и вредит, — однако здоровая, мудрая старость часто мусорит лишь затем, чтобы отделить плевела от пшеницы и, очистив зерно, показать и другим, какое оно, каким должно быть, иными словами, чтобы и самой раздавать из своего чистого или даже чуть засоренного сорняком урожая; и она раздает — а то зачем, зачем бы ей было столько зерна? Жизнь взвалила на нее целый воз, и жизни нужно это вернуть: на, храни его, жизнь, и раздавай дальше!