Думал ли Имро об этом? Вряд ли. А может, и думал, только чуть по-другому, не обязательно же ему рассуждать, как автору этой книги. Да и почему он должен думать, как я. У автора хватает духу признаться любезному читателю, что он питает некоторую слабость к Имро и нашептывает ему всякую всячину, а то и просто навязывает свое и, возможно, будет заниматься этим и впредь, а там, глядишь, шепнет кое-что на ушко и другим героям и шалопаям, с которыми мы уже в этой книге встречались и еще не раз встретимся. Может, надо об этом молчать, может, это и в самом деле дерзкая затея, дерзкая прежде всего по отношению к нашим героям? Впрочем, что тут особенного? Разве автору не доводится выслушивать всякую дребедень и помалкивать, хотя это ему вовсе не по нутру? Но в книге-то автор волен поступать так, как ему вздумается, волен даже приказывать, да-да, иногда даже приказывать, хотя, конечно, это только игра: тут можно и посмеяться, а захочется — и обозвать друг друга дураками, можно в эту занятную игру — с великим удовольствием! — втянуть и любезного читателя: «Сделай милость, дружище! Поди сюда!» Он либо придет, либо пошлет нас подальше с нашей игрой.
До вечера оставалась уйма времени, и Имро, конечно, нашел бы ему применение. Мог наведаться к Вильме, и он бы охотно наведался, да отец был хмельной и до вечера, это уж точно, не протрезвеет. Как дойдут они до деревни, мастер тут же поплетется в корчму, а не поплетется, так наверняка дома добавит, и Имро волей-неволей останется с ним и будет в какой уж раз выслушивать его опасения и жалобы. Верней всего, сегодня не видать ему Вильмы. Хотя отцу-то какой прок от него? Разве может он, Имро, приказать что-нибудь Якубу или Ондро? Кому тут посоветуешь, кого послушаешь? Ясное дело, отец на то и отец, чтобы опекать детей, держать их при себе, думать об их судьбе. А ну как детям разонравится дома? Разве их к дому привяжешь? Что толку, что они дома, коль им тут не по себе? Да и какой это дом, когда чувствуешь себя в нем будто взаперти? Что тут скажешь отцу? Что скажешь братьям? Родной дом их уже не греет, а он, младший, что он может им предложить? Девушек? Они и без него о них знают, дурачились с ними, и вдруг нате вам — наш дом в чужой стороне! Что им Имрих может сказать? Каждый решает сам за себя, так уж заведено. Пусть тот, кому охота, ищет новых дорог, а найдет, пусть укажет другим, коли те, другие, захотят за ним следовать. Не заставлять же их? Зачем заставлять? Пусть идут, если хочется, пусть сами узнают, хороша ли, дурна ли их дорога. А поймут, что ошиблись, будут вправе сказать: плохо! И двинуться по иному пути.
— Имришко, где же они? — спросил мастер.
— Не знаю. Может, где надираются. — Но тут же осекся. Сообразил, что и он с отцом в сильном подпитии. — Кто знает, где они.
И опять разговор застопорился. О чем толковать? Почему братья свалили все на самого младшего? В конце-то концов, и он мог бы в один прекрасный день взбунтоваться, тоже мог бы повздорить с отцом или братьями. Но чего ради? Какой толк? В иных семьях все по-иному, все живут в полном согласии, держатся друг за дружку. Придет кому охота жениться — женятся и не выкидывают таких номеров. Но тут и отец чудной, и братья с заскоками! А как бы могло все быть славно, как бы могло все ладиться! В иных семьях так и бывает. Все помогают друг другу, всем весело, старший — это старший, второй, помоложе, спешит с ним сравняться, потому как и третий и четвертый начинают уже хорохориться, а там, глядишь, и следующие быстро осваиваются в жизни. Старший женится, младший еще ползунок, и уже опять новый отпрыск на очереди, своя кровинушка, сынок, внучек, сыночек старшего сына, сынишка старшего брата, он кричит, ерепенится, потому как и он родня, стало быть, и он должен злить и радовать отца, деда и всех своих дядек, словно бы уже с колыбели знает, что у него есть на то право — он дома и пришел кому-то на смену. И он торопится, о господи, как он торопится, словно сам себя спешит обогнать или боится, что вдруг где-то что-то застопорится и он на всю жизнь останется младшим…
Они пришли в деревню, и мастер тут же подался к корчме.
Имрих молча шел следом. У самого входа он невольно подумал, что в корчме могут быть и братья. И прежде, чем он успел над этим поразмыслить, они столкнулись нос к носу. В самом деле! И перепугались. Перепугались все четверо. Двое испугались двух других. Мастер перемог страх, сказал себе: «А мне-то чего бояться?» Та же мысль осенила и остальных. И все четверо улыбнулись друг другу.
Мастер спросил: — Ну что, Якуб? Будем драться?
— Зачем, же драться? — ухмыльнулся Якуб.
Ондрею сказать было нечего, он благодарно поглядел на брата, скрестил на груди руки и чуть ссутулился. Может, слегка и засовестился. Да только ни один из Гульданов не умел долго совеститься. Мастер знал это. Знал и то, что ему надобно что-то сказать, да вот с чего начать?
Имро, желая помочь отцу, предложил: — Хорошо бы нам чего-нибудь выпить.
Братья согласились, а отец возразил: — Хватит пить. А хотите, так без меня! Я свое уже выпил сегодня, в голове ералаш.
Он еще толком не знал, надо ли выложить все начистоту или до поры обождать, может, лучше поговорить с сыновьями дома — без посторонних глаз и ушей. Он оглядел мужиков, что сидели за длинными зелеными столами, сглотнул слюну и продолжал: — Что-то мне не по себе. Не выспался, должно быть, как следует. Да и потом, с Имришко мы уже тяпнули нынче. Теперь нас уже не четверо. Договориться-то можно, но это будет уговор двоих с двумя. Нынешний магарыч мы уже и за вас выпили. — Он скорчил гримасу, будто хотел подавить зевок, но похоже было — мутило его. Он перемог себя. Перемог зевок. Поскреб подбородок, пальцами отер губы, потом влез пятерней в волосы и чуть выпрямился: — Так что выпили мы. Дело сделано. Выпил-то я меньше обычного, а туману в голове больше. Устал, верно. Чему удивляться?! Вы, Якуб и Ондро, хотели меня обскакать, вот и обскакали. Должно быть, вы еще раньше подметили, что устал я, я знали, что со временем еще больше устану. Верно, так и подумали. Мне толковали о свадьбе, дескать, хотите жениться, а суть-то в другом — я ведь тоже не такой дурак, чтобы не смекнуть, что к чему. Обскакали меня. Что ж, сдаюсь. Нас теперь по двое, с этим надо смириться. Сразу станет все по-другому, вы вздохнете, вздохну и я. Все вздохнем. Да каждый по-своему. Один нынче, другой, может, еще и завтра, так оно, чего зря толковать. А впрочем, и потолковать можно — я же сдался, с завтрашнего дня все пойдет по-новому, свое решение менять не стану. А может, и стану, кто знает, может, мне захочется вздохнуть и послезавтра, один-то вздох не поможет, но вас это пусть не заботит. Ежели мне и будет обидно, так ведь это моя обида.