В беседах Дувакина с папой нет ничего такого, что нельзя было напечатать в прежние годы. Тем не менее истории, рассказанные тогда, публикуются впервые. Как раз в XXI веке.
Гимназию я окончил в 1918 году. Это был первый выпуск после Октябрьской революции. Никаких экзаменов не проводилось — нам просто выдали аттестаты. В университет брали всех, подавших заявление. Например, на медицинский факультет обычно принимали от 300 до 400 человек. А тогда подали заявление две с половиной тысячи — и все стали студентами. Но число педагогов не увеличилось. И мы долго болтались без дела, пока не умолили профессора Петра Ивановича Карузина, известного анатома, взять нашу группу. У профессора была большая семья, и мы из своих пайков отдавали ему какие-то продукты, чтобы он мог накормить голодных детей. Потом его обвинили в том, что он нарушил бесплатный принцип обучения, и судили. Поддержать профессора на процесс пришло все студенчество Москвы. Карузина приговорили к общественному порицанию с опубликованием приговора в печати. Но мы были на его стороне.
Тогда существовала касса взаимопомощи Первого Московского университета, и периодически устраивались благотворительные концерты. Старые актеры с удовольствием в общественном порядке помогали студенчеству. Как-то мы делали вечер в Большом зале консерватории. Мне тогда было лет двадцать. Я обратился к Александре Александровне Яблочкиной. Она моментально согласилась выступить и сказала, что хотела бы сыграть сцену из спектакля «Василиса Мелентьева» по пьесе Островского, но для этого нужен партнер — Александр Иванович Южин. Я пришел к Южину домой, объяснил ситуацию. И вдруг актер поднимается со своего кресла, вынимает бумажник и говорит: «Благодарю за честь, которую вы оказываете мне, приглашая участвовать в таком благородном деле. Разрешите прежде вручить вам все деньги, какие у меня сейчас есть в наличности, и я, конечно же, буду выступать».
Сумма, замечу, оказалась довольно большой.
Времена изменились, и сейчас в эту историю уже трудно поверить.
Я учился в одной группе с женой наркома здравоохранения Семашко, порой занимался у них дома, и Николай Александрович меня знал. Как-то я рассказал ему о вечере, который мы организуем, и перечислил, кто из известных людей будет в нем участвовать. Семашко спросил: «А вы хоть чем-нибудь угощаете актеров?» Я удивился: «Откуда же у нас на это деньги?» И тогда он говорит: «Вы напишите мне заявление, и вам будут выдавать с базы Наркомздрава продукты». И с этого момента перед каждым вечером я готовил заявление, а он писал на базу — отпустить столько-то сахара, колбасы, головок сыра. Мы начали давать актерам в качестве подарков продукты. Допустим, Москвину дарили полголовки «голландского» сыра, Тарасовой — четверть. Актеры были счастливы. Многих я предварительно спрашивал, что им хочется получить. Когда я в очередной раз приглашал Михаила Александровича Чехова и сказал, что мы можем дать ему что-нибудь из продуктов, он произнес «Если бы вы достали лист ватманской бумаги, я был бы вам благодарен значительно больше». И мне, опять же через Семашко, удалось заполучить лист бумаги, который мы и вручили Чехову. Через какое-то время я вновь прихожу к нему договариваться о выступлении. Жена провожает меня в гостиную, я остаюсь ждать и вдруг вижу на столе тот самый лист ватманской бумаги, а на нем — чертеж. Дело в том, что Михаил Александрович Чехов был антропософ. И на этом листе он начертил схему устройства мира: сверху кружок с надписью «Бог», а от него — ответвления. Все это было похоже на государственную структуру. Мне потом рассказывали, что после отъезда за границу Чехов одно время даже считался наместником Бога на Земле.
Я часто бывал в театрах. Помню, как сидел в театре «Летучая мышь» на одном из спектаклей. В зале было пять человек — при том, что все билеты продали. Шел, кажется, 18-й год. В тот день, вечером, начались взрывы в стороне Ходынки. Потом выяснилось, что взрывались артиллерийские склады. Когда я подошел к театру, у входа стояли Никита Федорович Балиев, другие актеры, и никто не знал, что происходит. Настало время начинать спектакль. Коммерческий директор сообщает Балиеву, что в зале 4 человека. Конечно, людям было в тот момент не до зрелищ — может, вся Москва взорвется. Но Балиев говорит: «Если в такое время пришел бы даже один человек, все равно надо было бы играть». И они отправились на сцену, а я — в зал. Ко второму отделению подошло еще несколько зрителей.