Губенко тут случился, кстати,
Проблему росчерком решил,
И Министерством на Арбате
Нас, уходя, благословил!
(«Комсомольцы — добровольцы»)
«Генофонд» наш и дерзок, и крут,
Но тебе заявляем без лести:
Пусть хоть все президенты уйдут,
Лишь бы ты оставалась на месте!
Лишь вчера голосовали —
За кого — нынче вспомним едва ли…
А тебя мы навеки избрали,
Да и ты нас избрала в пути.
Хоть мы очень знамениты,
В душах чувство цыплячье сокрыто:
Быть всегда под крылом Маргариты —
Только так можно счастье найти!
Когда на одном из юбилеев Дома актера Петр Наумович Фоменко стал читать со сцены посвященную папе, мне и Дому актера поэму, я была потрясена. Может, это самая большая моя гордость.
Выступление Петр Наумович предварил такими словами: «Первый, и дай Бог, последний раз позволил себе что-то написать. В Доме актера мы свили себе гнездо. И, думаю, Маргарита простит нам и это затянувшееся бытие в ее Доме, и некоторое амикошонство, которое я сейчас себе позволю. Я буду краток. Поэма. Александр Блок. „Возмездие“».
Плод больного воображения
Ну, пойдем, старая кляча, ломать своего Шекспира.
Эдмонд Кин (он же A.M. Эски́н)
Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Все, что тебя пленяло, спит…
Тогда — остановись на миг
Пред домом на Арбате Старом,
Войди в подъезд —
Горячим паром
Тебя согреет он, и крик
Исторгнет вдруг душа больная,
Навстречу — женщина шальная,
Открыв объятья, как родная.
Да кто ж ты?
«Я? Я домовая.
Войди в мой дом и все забудь,
С бедой мы вместе как-нибудь
На этаже седьмом поладим.
Ты пьешь? Ах, нет! Тогда не сладим.
Быть домовой — такая ноша».
«А как зовут тебя?» —
«Маргоша».
Так начинался наш роман.
Мы с ней спустились в ресторан.
Я развязал. И с домовой
Из праха бес восстал, и вой
Вдруг исторгает домовая,
С себя одежду всю срывая,
Меня в объятья заключая.
«Где Рубенс? — трубно возглашает.
Лишь он с натурой совладает
Своею кистью.
Где же он?»
Но обрывается вдруг сон.
Вахтер из теплого преддверья
Меня выбрасывает вон,
Лишая веры и доверья.
Кто истолкует мне мой сон?
Хороший он иль нехороший?
Что наяву сулит мне он?
И, наконец, где ты, Маргоша?
И вот стоишь ты, чуть не плача,
И нет ни посоха, ни лиры.
Ступай же, старая ты кляча,
Опять ломать свово Шекспира.
Кто ты? Кто я?
Я — Эдмонд Кин.
Нет, ты не Кин. Ты А. Эски́н.
Маргоша, это папа твой —
Наш славный, главный домовой.
…Нет, сон приснился нехороший.
И ты прости меня, Маргоша.
Мое 60-летие отмечалось в ресторане Дома актера. Собрались самые близкие мне люди. Никаких концертных или «капустнических» номеров предусмотрено не было. И вдруг в середине вечера вышли Гриша Гурвич, Дима Певцов, Юра Васильев, Игорь Верник, Миша Ефремов… и исполнили «Рио-Риту». Песня на слова Гриши получилась очень проникновенной. А одна строчка меня просто поразила. Я всегда держу в руках платочек, за что дочка меня упрекает. Но я не думала, что кто-нибудь, кроме нее, это замечает. Оказывается, платочек видят, все, а Гриша даже вставил эту деталь в песню.
Звучит «Рио-Рита»,
И в воздухе торжественность разлита.
Сидит Маргарита,
Волнуется, платочек теребя.
Посмотри, Маргарита,
Как горят фонари-то,
Творить плодовито
Мы можем только в Доме у тебя.
За стол Маргариты
Садятся мастера и фавориты.
О, как знамениты
Их лица, и дела, и имена.
Избалованы залом,
Не знакомы с провалом.
Мастеров тут навалом,
А Маргарита все-таки одна.
