Как же его не углядели?
Но случилось так, что Вермер словно затерялся среди маститых жанристов…
Сохранилась чудом запись, сделанная французским дворянином Бальтазаром де Монкони, посетившим в 1663 году студию Вермера и начертавшим в дневнике: «В Делфте я видел живописца Вермера, который не имел ни одной своей работы; зато одну из них мне показали у местного булочника, заплатившего за нее 600 ливров, хотя она изображала лишь одну фигуру — ценою, на мой взгляд, не более чем в шесть пистолей».
Не будем осуждать расчетливого путешественника, расценивающего произведения искусства по количеству фигур — поштучно. Но в этих немудреных строках — отражение тяготения покупателей картин к жанру, многофигурным композициям с затейливым сюжетом. Ныне можно с уверенностью сказать, что холст, доставшийся булочнику, был шедевром, а Вермер находился в 1663 году в самом расцвете дивного дара. Однако не надо ничему удивляться. Слишком своеобычен и требователен к зрителю был талант живописца. Хотя язык его творений предельно ясен. Возможно, что кажущаяся простота, та самая однофигурность, которая смутила Бальтазара де Монкони, и заставляла публику отдавать пальму первенства коллегам Вермера — Яну Стену, Метсю, Терборху, создававшим любопытные сценки на бытовые темы, занимательные, порою анекдотичные.
Голландские жанристы были превосходными мастерами. Но все же они никогда не достигали таких высот живописи, как Рембрандт и его современник Вермер.
«Не углядели». Чем больше углубляешься в изучение истории искусств, тем все чаще и чаще приходят на память эти немудреные слова. Задумайтесь, как чудовищно, что смертельно больной, нищий Рембрандт ван Рейн, старый, немощный, в последний год трагической жизни, еле сводя концы с концами, в голоде и холоде, все же наперекор року пишет, пишет, пишет «Блудного сына». Один, один как перст. В стране, в городе, которые он навек прославил… А его земляк Вермер Делфтский? Тяжко больной, обремененный огромной семьей. Забытый всеми.
После его смерти остались восемь сирот и пачка векселей неоплаченных долгов, рыдающая вдова. Художнику было всего сорок три года…
Попытайтесь искренне заняться изучением судеб больших художников. Попробуйте начать читать биографии, книги, посвященные их творчеству. Пусть в иных толстых монографиях вас не отпугивают научная терминология и строгая регламентация стилей и течений в живописи разных эпох. С годами вы ощутите, что суть искусствоведения не в том, чтобы установить, чем отличаются мастера друг от друга, а постичь, что объединяет истинных художников в их стремлении познать окружающий мир и отразить его в совершенных пластических образах. Это нам поможет понять переписка художников, их дневники, воспоминания современников — живое слово.
Если вы по-настоящему научитесь не только читать книги о художниках, но и смотреть и изучать картины мастеров (пусть даже в репродукциях: ведь одной жизни не хватит, чтобы объехать все музеи планеты), то именно тогда к вам придет истинное уяснение искусства. Главное, что сами вы станете духовно богаче. Когда же вы приобщитесь к знанию и начнете понимать вечную красоту живописи, то вы испытаете ни с чем не сравнимую радость сопереживания. Наступит миг, когда вы вдруг ощутите, что присутствуете на сеансе в мастерской Леонардо да Винчи, увидите спокойное и мудрое лицо Джоконды, ощутите сам воздух Флоренции той эпохи. Позже вы отправитесь в дальнее и рискованное путешествие с Питером Рубенсом в Испанию, побеседуете с Диего Веласкесом. Потом, с годами, вы окажетесь в Париже и вместе с Эженом Делакруа увидите героев 1830 года, а затем попадете в студию, где живописец будет писать свою «Свободу на баррикадах». Пройдет время, и неистовый Ван Гог встретит вас в Арле, и душой почувствуете ад, ужас, ликование его страшной жизни, поймете воловий труд настоящего мастера, подвиг его творчества. Как непохожи и как непостижимо сложны, фатальны судьбы великих живописцев!
«Мастерская художника». Чья-то рука властно отодвинула тяжелую узорчатую портьеру. За массивными складками богатой драпировки перед нашими глазами открылась светлая вселенная студии художника. Мастерская. В этой большой комнате проходит, по существу, немалая часть жизни каждого человека, посвятившего себя радостному и горькому труду — живописи. Отрадному, когда дело спорится и мечты находят свое воплощение в картине. Грустному, когда на полотне не дается решение того, что задумал, выносил, чем переболел мастер.
А вокруг, невзирая на удачи и неудачи художника, за стенами бурлит, клокочет неутомимая жизнь. Мир полон звуков, запахов, красок. Кипят неустанно страсти, раздирающие род человеческий. Любовь и ненависть, дружба и вражда оглашают сам воздух эпохи серенадами, клятвами верности, стонами, криками, громкими проклятиями, бряцанием и лязгом оружия.
В мастерской тихо.
Только отдаленный гул напоминает о безостановочной карусели событий, отмеряющих бег коротких часов бытия. Но безмолвие студии обманчиво. Здесь, хочет этого художник или нет, сходятся все голоса, ароматы, звуки, краски, страсти времени, в котором он живет. И чем больше дар живописца, чем мощнее его талант, тем трепетнее он ощущает силовые поля времени, в котором творит, тем пронзительнее проникается сутью своей эпохи и отражает это в своих холстах.
Совсем не обязательно, чтобы масштабное ощущение бытия находило свое выражение в многофигурных композициях.
Уличка.
История искусств знает примеры, когда один портрет более выпукло передает дух времени, нежели огромные салонные картины, являющиеся лишь продуктом коммерческих вожделений художников.
Нет рецептов, как и что писать.
Мастер тогда велик, когда он способен сам породить свой неповторимый мир образов, первичный, иногда таинственный, но честный, яркий, своеобычный. Самое парадоксальное: чем сильнее индивидуальность творца, чем своенравнее и на первый взгляд непривычнее его гений, тем объемнее и могущественнее отражает он свое время. Но подобные характеры нравятся далеко не всем.
Сколько ни пытались римские и иные владыки повернуть на свой лад, пригладить, приглушить грозный дар Микеланджело, но Буонарроти изо всех сил делал все по-своему и победил. Прошли века, и пирамида его созданий высится величественно и незыблемо, а сиятельные недруги и «учителя» канули в Лету или в лучшем случае занимают лишь строку, другую в летописи.
Однако далеко не все великие художники обладали гражданственным темпераментом Микеланджело или Гойи.
Было немало выдающихся мастеров, чей гений проявил себя в удивительном проникновении и способности отражать тончайшие движения людской души, постигать почти неуловимые по мимолетности состояния пейзажей, передавать красочный тихий мир интерьеров. Обычно их небольшие полотна напоминают магические кристаллы, в которых с поразительной точностью и живостью как бы высвечиваются трепетные грани бытия во всей его сложности и бездонности.
Но вернемся в «Мастерскую художника», которую создал живописец из Делфта Ян (Иоаннес) Вермер. Мерцающий ровный свет озаряет большую студию: бронзовую люстру, пространную карту семнадцати голландских провинций, висящую на стене. На приземистом столе разбросаны атрибуты профессии художника: гипсовая маска, альбом, толстый трактат о живописи, груда пестрых тканей. В лучах дневного света позирует странная дева в голубой фантастической хламиде с ломкими складками. Ее милую головку украшает венок из лавровых листьев.
Глядя на все эти аксессуары, можно подумать: модель призвана изображать античную богиню Славы.
Но девушка остается собою — простодушной, застенчивой, скромной смертной.
Неловко прижимает она к груди тяжелый фолиант, неумело держит медную длинную трубу. Все эти многозначительные предметы никак не вяжутся с ее смущенной улыбкой и потупленным взором. Ясно одно: перед нами никак не богиня и даже не актриса. Однако неумелость и неловкость натурщицы не смущают художника.
Он пишет.
Думается, что все эти несуразности были задуманы им самим, чтобы стала воочию видна несостоятельность подобного способа мифотворчества, ибо трудно подозревать Вермера в отсутствии такта или в наивности. Но узнать настроение Яна (Иоаннеса) в тот миг мы не можем. Живописец сидит к нам… спиной. Редчайший случай в мировом искусстве, когда художник не пожелал оставить свой образ. Кстати, это почти единственное полотно, оставшееся у семьи Вермера после его кончины.