Ван Гог прошел великую школу традиций Рембрандта, Делакруа, Милле, Рейсдаля, Коро, Мане, Моне, Сислея, Писсарро и других больших мастеров.
Секрет взрывчатости его холстов — не в нарушении традиций, а в продолжении традиций.
Новая красота полотен Винсента — в огромном напряжении видения, в колоссальной строгости отбора, первичности.
… С пепелища своей жизни с Син Ван Гог бежит к отцу в брабантский городок Нюэнен. Возвращение блудного сына, измученного, сломленного стыдом, беспомощного. Снова столкновение с миром традиций, страшного буржуазного уюта. Пария не был принят. «Ты не зарабатываешь денег» — вот лейтмотив каждой беседы. «Дома меня побаиваются, как побаиваются пустить в комнаты большого лохматого пса. Он войдет и наследит своими грязными лапами… Он всех стеснит… Короче, это грязное животное… Пес прибежал сюда в минуту слабости. Надеюсь, ему простят этот промах…» И это пишет художник, картины которого через четверть века будут стоить миллионы франков.
Как не похожи судьбы великих мастеров! Единственное, что их сближает, — это труд. Гигантский, порою сизифов, но в конце концов дающий истинные плоды. Вечно голодный, питающийся хлебом и сыром, Винсент был изгоем. Зловещей белой вороной, каркающей в бюргерской тишине маленького городка. Ван Гог продолжает свои штудии. Неделями рисует руки, башмаки, пейзажи, не теряя ни минуты. Еще один внезапный удар. Умирает отец. Он упал на пороге своего дома и мгновенно испустил дух. Ночью у тела покойного Ван Гог шепчет: «Мне легче умереть, нежели жить. Умереть тяжко, но жить еще тяжелее». Винсент порывает с семьей. Отказывается от своей доли наследства. Слишком велик разрыв между ним и всеми остальными. В эти дни он работает над своей первой композицией — картиной.
«Едоки картофеля» — гимн нищете. Мрачное полотно, изображающее тупик в жизни людей, измученных нуждой и непосильным трудом. Винсент собрал ворох негодующих отзывов об этой своей работе. Он покидает враждебный Нюэнен, едет в Амстердам и первым делом спешит в музей.
У картины Рембрандта он восклицает:
«Нужно умереть несколько раз, чтобы написать такую картину!»
Три дня безвыходно он провел в музее у холстов Рембрандта, Франса Хальса. «У Хальса по меньшей мере двадцать семь черных тонов… Он четко заявляет свой сюжет с р а з у за счет максимального напряжения всех сил ума».
Наконец, Ван Гог уезжает в Антверпен.
Он пишет Тео:
«Есть нечто необыкновенное в ощущении, что ты должен ринуться в огонь… Как-никак мы пришли в этот мир не только для того, чтобы наслаждаться жизнью… Продолжай писать, сделай для начала сто этюдов, а если этого мало — сделай двести… Художник должен быть художником и ничем больше».
Антверпен оглушил Винсента.
Бурлящий порт, полный звуков, огней, людских голосов.
«Империя Рубенса» — пир красок, роскоши, жизни.
Ван Гог покупает в порту несколько цветных японских гравюр и украшает свою комнату на улице Лонг рю дез Имаж. Они всегда напоминают Ван Гогу о лаконизме, динамике и ясном видении цвета.
Музеи, выставки, галереи города с его чудесным барокко — все располагало к работе. Художник начинает посещать Школу изящных искусств, но ее сухой академизм не по нутру новатору. Винсент предпочитает любоваться Рубенсом и писать живую природу, он полон идей и предчувствий…
И снова Ван Гог принимает решение, которое поворачивает его жизнь.
Хижины.
Париж. Монмартр. Улица Констанс. Модная мастерская знаменитого салонного льва художника Кормона — ученика не менее прославленного короля парижских обывателей живописца Кабанеля.
Фернан Кормон потрясал салонную публику своими феерическими композициями… «Смерть Магомета», «Свадьба нибелунгов». Это была своеобразная смесь ловкой живописи и расхожей банальности. Но апофеозом творчества Кормона стала картина «Каин», вконец сразившая посетителей Салона. Пресса утверждала, что Фернан Кормон обрел мировую известность.
Ныне, по прошествии времени, можно по достоинству оценить эти опусы. Откровенно говоря, подобные полотна вызывают сегодня недоумение, а порою улыбку своим наивным и пошлым стремлением ошеломить и поразить зрителя. Иногда становится грустно, как подобные изделия служили предметом громких обсуждений, восхваления, неумеренных восторгов. И ведь это происходило во Франции, где работали когда-то Пуссен и Ватто, где рядом с кабанелями и кормонами творили Делакруа и Эдуард Мане, Коро и Милле, Энгр и Курбе.
В середине восьмидесятых годов прошлого века Фернан Кормон, увенчанный орденом Почетного легиона, купался в лучах славы. Он изредка посещал гудящий рой своей мастерской и, как шмель, деловито перелетал от одного мольберта к другому. Метр порою прикасался своей волшебной кистью к этюдам учеников. Кое-что трогал. Кое-что говорил. И исчезал, как видение.
В студии не было спокойно. Молодые живописцы Эмиль Бернар, Тулуз-Лотрек, Анкетен, Тампье роптали, ощущали фальшь и поверхностность подобной школы.
Эмиль Бернар однажды воскликнул:
«Он советует лишь тщательно прорабатывать детали, сглаживать контуры, приглушать цвет — иными словами, фальсифицировать».
Тулуз-Лотрек, Бернар и их друзья часто ходили в Лувр. Изучали шедевры Веласкеса, Луки Синьорелли, Рубенса. Восторгались мощью рисунков Микеланджело Буонарроти. Но эта же компания нередко бывала в стенах галереи Дюран Рюэля. Восхищалась холстами импрессионистов Моне, Сислея, Писсарро, Ренуара. Дега. Бернар и его товарищи частенько заглядывали в гости к скромному коллекционеру, папаше Танги. В его маленьком тесном ателье были собраны картины Поля Сезанна и других новаторов. Молодежь кропотливо вглядывалась в их полотна.
Поль Сезанн. Это о нем писал Эмиль Золя:
«Доказывать что-нибудь Полю Сезанну — все равно, что убеждать башни собора Парижской богоматери сплясать кадриль».
В этом на первый взгляд парадоксальном заявлении материализован дар феноменального предвидения роли Поля Сезанна для грядущего развития живописи.
«Нотр-Дам и кадриль». Это было далеко не случайное сопоставление.
Словом, сия пора в истории искусств отличалась острой, щемящей переоценкой качеств живописи. Новым осмыслением понятия особо ответственной формулы — художественности. Ив свете борьбы за новые рубежи, как никогда, реакционно и убого выглядели корифеи Салона.
В один из весенних дней 1886 года порог мастерской Фернана Кормона переступил странный незнакомец.
Новичок был беден и крайне измучен… Изрезанный морщинами лоб. Страшная борозда, залегшая у сомкнутых бровей, — все, все говорило о невыносимом грузе неуходящих житейских забот и тревог. Рыжие, как щетина волосы. Колючие прищуренные светлые глаза. Жесткая всклокоченная борода. Грубая самодельная трубка-носогрейка…
Вместе с горьким запахом дыма дешевого табака в мастерскую Кормона вошла неприкрытая нищета.
Неизвестного звали Винсент Ван Гог. Он приехал из Голландии, чтобы достичь вершин искусства. Винсент многое умел. И именно он, нищий, пария, сказал в те дни:
«Мы живем в последней четверти века, который завершился грандиозной революцией… Важно одно: не поддаваться лживости своей эпохи или, во всяком случае, уметь почувствовать ее нездоровую, удушливую, унылую атмосферу, которая обычно предшествует буре…»
Вдумайтесь и оцените масштаб мировидения Ван Гога.
Молодежь студии Кормона пристально, иногда с изумлением вглядывалась в этого пожилого, по сравнению с ними, человека. Он поражал и пугал их своим неистовством.
Ван Гог бросал краски на полотно с такою яростью, что легкий мольберт трепетал. Казалось, что дикая сила голландца неиссякаема и неуемна. Колорит его холстов был грозен и непривычен. Даже видавшие все виды парижане немели, когда лицезрели раскаленную лаву его колеров.
Но самое непонятное было то, что даже завзятые остряки не шутили над Ван Гогом. Что-то серьезное, значительное ощущали они в этой бескомпромиссной битве новичка с натурой. Более того, его труд был так необычен и заразителен, что его коллеги по учебе стали по-другому относиться к своему труду. Конечно, не все. Были скептики, считавшие усилия Ван Гога просто эпатажем.