Обнял и поцеловал:
«Да ты сегодня молодцом!»
Модест Петрович действительно выглядел бодрее. Сон освежил его. К лицу шли вышитая косоворотка и халат, привезенные Мусоргскому женой Кюи — Мальвиной Рафаиловной.
Мольберта не было.
Мастер открыл этюдник. Достал палитру и, кое-как пристроив холст к маленькой тумбочке, начал работать.
Страшное предчувствие заставляло кисть будто саму писать…
Репин не знал, что это последний сеанс, но спешил окончить портрет дорогого его сердцу человека.
Художник бросил взгляд на палитру.
И вдруг увидел в ритмическом расположении земляных охр, сиен, умбр основные словно выросшие из самой тверди почвы краски. Рядом пламенели киноварь, кадмий красный, краплаки, будто огонь и кровь, пролитые на жалкую тонкую дощечку. Чтобы мастер не забывал о вечности, разлились голубые, синие, лазоревые — ультрамарин, кобальт, лазурь. Небо, вода, морские бездны. И тут, как добрые леса и рощи наши, — изумрудная, волконскоит, кобальты зеленые.
Все, все, как в самой жизни.
Сверкали девственные белила ярче снега.
Вблизи чернее ночи — жженая слоновая кость.
Свет и мрак.
Репин посмотрел на Мусоргского. Он дремал. Тончайшее нежное сияние петербургской весны обволакивало еще живую плоть.
Пробили часы.
Живописец встрепенулся. Ему послышался грозный набат «Хованщины».
Предсмертный звон кремлевских соборных колоколов «Бориса Годунова».
«Мусорянин», так ласково называл он друга, ждет его слова. И он скажет.
Какую силу и истинное чувство художнической меры надо иметь, как надо владеть своим темпераментом, чтобы из всего радужного многоцветья палитры выбрать те сдержанные тона правды, которые отличают колорит от раскраски.
«Колорит не многоцветье», — говорил Венецианов.
Вспомним эти слова сегодня.
Ведь чистая краска в станковой живописи все равно что крик в пении, а что еще неприятнее — фальцет.
«Дал петуха» — говорят в народе.
Как это отлично от широкой кантилены истинного пения.
Ведь музыка способна выразить все человеческие чувства. Но для того чтобы она была полнозвучна, должна быть гармония.
В симфоническом оркестре есть барабаны и литавры, но они вступают, если это нужно, а основную партию ведут струнные — скрипки, виолончели, контрабасы.
Волшебно расширяют палитру оркестра флейты, гобои, валторны и другие духовые, обладающие каждый своим особым чарующим звуком. Так, когда слушаешь симфонический оркестр, иногда чудится, что тебя достигают человеческие голоса.
А если начинает особо громко трубить медь, это означает волнующее предупреждение.
Так валеров станковой живописи — филигранное владение палитрой, умение весьма осторожно обращаться с краской — предполагает обладание идеальным слухом и абсолютным ощущением цвета. Это дано не многим.
Может быть, кому-то сие покажется печальным.
Но это реальность.
Ознакомьтесь с историей живописи, и вы убедитесь, как мало больших мастеров рождала каждая эпоха.
Великие певцы появляются тоже нечасто.
Надо понять, что речь идет не о тех модных пользователях микрофонов, которым вовсе не нужно знать, что такое бельканто. Механика вывезет.
Ведь в микрофон можно прохрипеть, прошептать, промычать, и грохот ударных, шум ВИА помогут принять это безголосье как естественный компонент. (К слову, нельзя не заметить, то микрофон бывает крайне необходим. Когда, например, в концертном зале или на стадионе находятся многие тысячи людей.)
Конечно, никто не собирается отрицать высочайшее мастерство таких певиц, как Эдит Пиаф, Лидия Русланова, Анна Герман…
Но они обходились скромным аккомпанементом и вовсе не участвовали в гала-телефеериях.
И. Репин. Портрет композитора М. П. Мусоргского. Фрагмент.
Думается, что эти помпезные постановки, напоминающие знаменитую когда-то «вампуку», не только не помогают слушать и воспринимать пение (иногда талантливых, одаренных артистов), но откровенно мешают.
Правда, подобные представления, разработанные часто по весьма примитивному сценарию, льстят самолюбию постановщиков и исполнителей. Но зритель, ценящий эстрадное искусство, страдает от нелепой пестроты, излишней форсировки звука, а иногда от безвкусицы и пошлости.
А ведь любимых певцов можно слушать без этого цветосветошумомусора. Вдумайтесь, как поют под аккомпанемент рояля «легкую» музыку Елена Образцова, Тамара Синявская…
Между прочим, микрофон имеет своего собрата в сегодняшней живописи. Это слайды. Именно они сделали для многих доступным писать портреты, пейзажи, даже сложные композиции, вовсе не обладая блестящим даром живописца.
Вставил в эпидиаскоп слайд.
Обвел на полотне контур.
Вгляделся в фотоцвет.
Раскрыл холст.
И вся недолга.
Правда, наиболее опытные умельцы хитро сбивают рисунок, форсируют или гасят фотоколера. А все же заячьи уши торчат. Пройдите по некоторым экспозициям, и вы наверняка обнаружите это «микрофонное пение» — на немногих холстах.
Но это никак не означает, что микрофоны или слайды вредны для искусства.
Ведь говорят, что сам Леонардо да Винчи изобрел камер-обскуру, а изумительный Вермер Делфтский пользовался ею вовсю.
Но думается, что оба Мастера имели еще кое-что за душой.
Как, впрочем, и Врубель, написавший фон к «Поверженному Демону», поглядывая на фотоснимки.
Хочется сказать самые-самые добрые слова о фотографии как самостоятельном искусстве. Лучшие мастера свершают дело неповторимое. Они отражают время, в котором живут. И если они к тому же художники в душе, а это бывает часто, то можно понять, почему всегда переполнены залы фотовыставок. Люди любят видеть себя такими, какие они есть, а не те непрожеванные метафоры, которые выдаются за высокое искусство портрета. Так же дороги каждому нормальному зрителю красоты пейзажа, очарование братьев наших меньших и все то, что зовется просто и объемно прекрасным.
И. Репин. Портрет Э. Дузе.
… Может, кому-то покажется ненужным в разговоре о живописи поднимать проблемы музыки, пения и даже эстрады.
Но ведь, простите, это жанры искусства.
Значит, несмотря на все разнообразие, они восходят к душе человеческой.
Прочтите строки:
«…Ни музыка, ни литература, ни какое бы то ни было искусство в настоящем смысле этого слова не существуют для простой забавы; они отвечают… гораздо более глубоким потребностям человеческого общества, нежели обыкновенной жажде развлечения и легких удовольствий».
Это произнес Петр Ильич Чайковский.
На краю…
Далеко, запредельно, остраненно смотрит Мусоргский. Что он зрит? О чем думает?
Неведомо никому.
Ведь никто, а прежде всего сам, не знает, что до смерти считанные дни.
Задумчив, мечтателен взор композитора.
Он еще хочет создать, наконец, то, о чем дума не покидала никогда:
«…В человеческих массах, как в отдельном лице, всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем еще не тронутые: подмечать и изучать их в чтении, в наблюдении, по догадкам, всем нутром изучать и кормить ими человечество, как здоровым блюдом, которого еще не пробовал, — вот задача-то! восторг и присно восторг!» Гениальный создатель музыки к «Хованщине», «Борису Годунову» ни на миг не считал свою задачу законченной. Самое заветное впереди.
Стасов ранее читал Репину письма Мусоргского.
Нет, не читал, громко восклицал:
«Не музыки нам нужно, не слов, не палитры и не резца; нет, черт бы вас побрал, лгунов, притворщиков, — мысли живые подайте, живую беседу с людьми ведите, какой бы сюжет вы ни выбрали для беседы с ними… Художественное изображение одной красоты в материальном ее значении — грубое ребячество, детский возраст искусства».
И. Репин. Запорожцы пишут письмо турецкому султану. Фрагмент.