Ах, сколько раз он вспоминал портрет мальчика Челищева, десятые годы, годы, когда любые препоны казались преодолимы, когда труд был счастьем и самим бытием. И сегодня будто глядит на тебя этот русский мальчишка.
Смотрит чуть раскосыми, широко открытыми, наивными, поблескивающими очами.
Круглолиций, курносый, со вздернутыми удивленно тонкими бровями, с еле заметным румянцем, он напоминал Кипренскому его детство, Россию, радость и счастье.
Как уверен этот маленький человек в своей значительности, и эта его гордыня была понятна художнику, молодому, полному сил.
Сколько прошло лет с тех пор, но ни разу он не испытывал такого чувства необъятности и загадочности образа личности.
Да, личность — это не гербы и родословная, не капиталы или поместье, это Человек!
Кипренский взглянул в окно.
Великий город жил своей жизнью.
Солнце поблескивало на куполе собора святого Петра.
Бесчисленная громада домов застыла в голубом сиянии утра.
Наступал новый день, полный забот, мелких унижений, компромиссов и чувства безысходности.
В просторной мастерской на мольберте художника ждал загрунтованный холст.
Не писалось…
В остерии было шумно. В открытые двери тянулся дым.
Окна, закрытые дешевыми занавесками, мерцали сумеречно. Смех, обрывки песен сливались в нестройный гул.
Кипренский сидел в глубине харчевни.
Его любимое место было в углу, откуда он мог видеть всех, оставаясь незамеченным.
На деревянном столе перед ним стоял стакан с красным вином, рядом с большой флягой валялся белый платок.
Из полумрака глядело немолодое уже, несколько оплывшее лицо некогда знаменитого мастера.
Читатели газет в Неаполе.
Поредевшие кудри прилипли ко лбу, иссеченному мелкой рябью морщин. Иронически вскинутые брови, глаза потухшие, прикрытые тяжелыми веками. Но пугала не усталость, сквозившая во взоре, а некая отрешенность живописца от всей этой шумной жизненной кипени.
Он смотрел словно не на вас, а сквозь, и от этого взгляда становилось не по себе.
Иногда его губы складывались в сардоническую усмешку, тогда физиономия Кипренского становилась неприятной, и как ни странно, холодной и печальной.
Пухлый подбородок навис над неряшливо повязанным галстуком.
Все в облике этого человека говорило: он когда-то был красив. Однако глубокая меланхолия, сквозившая в каждой черте его лица, словно повторяла: был, был, был.
Внезапно ветер захлопнул дверь и через миг снова отворил ее. Луч солнца, сверкнув по стеклу, побежал по грязному полу, осветил группу стариков, игравших в карты, скользнул по грифу гитары в руках молодого итальянца, вдруг блеснул в стакане вина и, прыгнув на белоснежный платок, мгновенно исчез…
Кипренский вздрогнул.
Этот световой эффект, длившийся секунду, показался ему вечностью. Он, как никогда ярко, увидел лучезарные, убежавшие от него кодеры, с какой-то щемящей грустью еще раз почувствовал, что ему никогда так уже не написать свет и тени, никогда так сильно не взять цвет. Жизнь забросила его, и он потерял нить, связывающую душу с Отчизной. Как далеки, безумно далеки Россия, Петербург, мыза, где он так счастливо рос…
Художник шел домой.
Ветер, холодный ветер разогнал клочки туч, и старые, как мир, звезды взглянули на одинокую фигуру сгорбленного человека, бредущего в неродной нелюбимый дом…
Орест Кипренский осторожно переступил мраморный порог дворца Клавдия — пустынного палаццо с голыми, угрюмыми стенами.
Зыбкая тишина старого дома окружила художника.
Где-то журчала вода.
Кряхтели половицы.
Портрет калмычки Баяусты.
Синий свет струился из высоких окон.
Спальня…
Усталая Мариучча заснула.
Догорала свеча, ее трепетное багровое пламя дрожало. Странные сполохи скользили по лепному потолку. Кипренский опустился в ветхое бархатное кресло и вдруг с какою-то пронзительной отчетливостью услыхал сухой неумолимый стук маятника. Бронзовые большие часы пробили полночь.
«Время, как незаметно ускользаешь ты от меня», — подумал художник и невольно взглянул на свечу.
Жалкий, беспомощный светильник угасал.
Вот он вздрогнул и вспыхнул в последний раз.
… Римская ночь в лиловой тоге величаво вошла в комнату. Кипренский не увидел ее лица. Но глаза ночи — яркие звезды, казалось, проникли в самую его душу…
Негромкий голос спросил живописца: «Почему ты не спишь, Орест? Что мучает твое сердце?»
Художник молчал…
Тогда ночь раздвинула штору, и сиреневый лунный блик озарил бронзовую музу, державшую циферблат часов.
Юная дочь Зевса наклонила голову и чутко прислушивалась к бегу времени. Кипренский на сразу узнал ее. Но вскоре понял, что это муза, которую он писал на портрете Пушкина.
Молодая богиня была так же печальна и молчалива.
«Я потерял свою музу», — хотел промолвить художник и… заснул.
….Нелепые, жуткие маски обступили Кипренского.
Они возникали из душной рдяной мглы, словно гонимые горячим ветром, и то приближались к живописцу, то исчезали.
Их было несметное множество.
Розовые лики седовласых вальяжных академиков в жестких расшитых золотом мундирах подмигивали и посмеивались над ним.
Их сменяли фарфоровые личики — томные и пронзительные, чарующие и пугающие.
Слышен был шелест шелка, шорох атласа, кружев, и художника окружил сонм придворных дам, их шумных дочерей, то сентиментальных, то вздорных. Раздались звуки полонеза, и из мрака появились бледные и румяные, благородные и пошлые физиономии вельможных меценатов; их фраки были усыпаны звездами. Наступала тишина, но ее нарушали шуршание бумаж-ных полос, скрип перьев. Льстивые и зловещие, постные, лоснящиеся лица газетных писак. Шум и гам сотрясали воздух.
И вновь тишина.
А затем яркий ослепительный свет люстр и молчаливые ряды величавых и многозначительных фигур царедворцев, застывших, как на параде. Пестрая карусель видений тревожила художника нераскрытой, но ощутимой опасностью.
Эти люди шептали, сюсюкали, восторгались, обличали, превозносили, низвергали.
Их гомон дурманил, томил душу.
Сердце Кипренского сжалось, он хотел бежать куда-то.
Внезапный грохот разбудил мастера.
Светало…
Ветер растворил настежь окно спальни. Приближался новый день.
День без надежд.
В октябре 1836 года Кипренский простудился, слег. Горячка сделала свое дело, и вскоре художника не стало. Похороны были очень скромными.
Вот что записал один из немногочисленных друзей покойного:
«Жаль видеть стоящий на полу простой гроб с теплящейся лампадкой… Прискорбно смотреть на сиротство славного художника на чужбине».
Петербург почти никак не реагировал на это печальное событие. Пресса смолчала.
Великий же Александр Иванов, много познавший на своем тернистом пути и обладавший опытом общения с Академией и вельможами Петербурга, гневно сказал:
«Стыд и срам, что забросили этого художника. Он первый вынес имя русское в известность в Европе…»
АЛЕКСЕЙ ВЕНЕЦИАНОВ
«Автопортрет». Холст написан Алексеем Гавриловичем Венециановым в 1811 году, накануне Отечественной войны.
Строг лик тридцатилетнего мастера.
Сурово, пристально вглядывается художник в даль, словно предчувствуя что-то недоброе.
Сдвинуты густые брови.
Большие темные глаза кажутся еще более крупными из-за тонких очков.
Крутой лоб обрамлен непокорными волнами вьющихся волос.
Волевые складки рта, чуть раздвоенный крепкий подбородок.
Насторожен, собран живописец.
Рука, держащая кисть, замерла. Еще миг, и кисть коснется полотна.
И будто по волшебному мановению оживет картина.
Начало XIX века было временем сложным и нелегким. Венецианову довелось увидеть руины родного дома, сгоревшего во время пожара Москвы в 1812 году. Но это не ожесточило его характер, он остался предельно гуманным, добрым человеком.
Формированию его личности способствовали Гоголь, Пушкин, Глинка.
Передовые деятели русской культуры помогли осмыслить истинную глубину и размах духа своей родины, заставили ярче осознать свет и тени эпохи, в которую он жил.
Его лира обрела гражданственное, широкое звучание.
Благородная муза Венецианова воспела красоту простого сельского люда.
Обладая талантом редкой звучности, творец отдал его своему народу.
Картины, несложные по сюжетам, взяты из самой гущи жизни крепостного села.
Мы очарованы прелестью его юных красавиц, задумчивых мальчишек, спокойствием мужских лиц.
Никому не приходит мысль, что перед нами бесправные рабы.
Крепостные.
Живописец любовался Человеком, когда писал свои произведения о России.
Шедевры Венецианова — портреты русских женщин.
Он раскрыл их спокойную, величавую красоту.
То задумчивую, то задорную, то строгую, немного грустную, но всегда покоряющую своей открытостью, духовной чистотой.
Пленительна скрытая гармония человека и природы в полотнах живописца. Пахота и жатва, лето и весна.
Любое время года предстает перед нами в свойственной пейзажу Руси неброской, поэтической красе.
Нехитры, незамысловаты жанры картин Венецианова. Но насколько они ближе нам, чем холодные академические холсты тех времен — умозрительные, выхолощенные в своей виртуозной салонности, отличающейся лишь внешним блеском.
Венецианов широко открыл окно в мир подлинной жизни села с его немудреным бытом, тихой радостью и горем. Художник был духовно близок своим моделям. И родство, свет этой приязни, добросердечности отражены во всех его полотнах.
Казалось, что Россию, познавшую блеск картин кисти Левицкого, Рокотова, Боровиковского, трудно чем-либо удивить, но Венецианов поразил современников: перед зрителями встала во всей светозарности Русь, которая родила Андрея Рублева и Ломоносова, Пушкина и Глинку…
Поэт своей родины, Венецианов никогда не будет забыт признательными согражданами как один из самых благородных, честных, мужественных и талантливых певцов России.
Почти через полвека после кончины Венецианова Иван Крамской писал:
«Художник, как гражданин и человек, кроме того, что он художник, принадлежа известному времени, непременно что-нибудь любит и что-нибудь ненавидит. Предполагается, что он любит то, что достойно, и ненавидит то, что того заслуживает… Ему остается быть искренним, чтобы быть тенденциозным… Это мое главное положение в философии искусства».