«Гениальным художником» и «первым живописцем Европы» называл его Белинский.
Триумф.
Другого слова не подыщешь, чтобы оценить тот поток восторга, любви и признательности, который обрушился на счастливого художника. Это была полная мера народного признания за творческий подвиг.
Последний день Помпеи. Фрагмент.
И вот, наконец, прославленный живописец на родине.
Он спешит в Москву, куда приезжает 25 декабря 1835 года, опаздывая на один день отпраздновать свое рождение.
Москва произвела на Брюллова огромное впечатление.
Он целыми днями бродил по городу.
Ведь все здесь дышало великой историей великого народа. Еще живы были в памяти героические страницы Отечественной войны 1812 года. Вот несколько строк воспоминаний современника о тех днях:
«Брюллов горячо любил Москву. Стоя на колокольне Ивана Великого, он словесно рисовал десятки ярких исторических картин; чудился ему Самозванец, идущий на Москву, с своими буйными дружинами; то проходил в его воображении встревоженный Годунов; то доносились до него крики стрельцов и посреди их голос боярина Артамона Матвеева; то неслись в воздухе на конях Дмитрий Донской и князь Пожарский; то рисовалась около соборов тень Наполеона…»
В голове замечательного художника роились десятки замыслов, он рисовал эскизы, увлеченно рассказывал новым друзьям о своих планах.
Москвичи приняли его радушно, хлебосольно. Его звали на бесконечные банкеты, приемы. В честь него были сложены ставшие хрестоматийными стихи:
Карлу Брюллову были в тягость эти бурные каждодневные восторги, кончавшиеся шампанским и долгим застольем. Но не в его силах было приостановить эту справедливую радость своих новых друзей.
Большим событием в жизни художника была его встреча и завязавшаяся дружба с Пушкиным. Они сразу сошлись и полюбились друг другу. В письме к жене от 4 мая 1836 года поэт пишет:
«Мне очень хочется привести Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый, и готов на все. Здесь Перовский его было заполонил; перевез к себе, запер под ключ и заставил работать. Брюллов насилу от него удрал».
Портрет Ю. П. Самойловой с приемной дочерью Амацилией Паччини.
А через две недели он сообщает Наталье Николаевне в другом письме от 18 мая:
«Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист».
Не прошло и месяца со дня посылки Пушкиным письма о выезде Брюллова в Санкт-Петербург, как в помещении Академии художеств 11 июня 1836 года был дан обед в честь знаменитого живописца.
Может быть, не стоило особо отмечать эту ничем не замечательную дату, 11 июня!
Но дело в том, что по странному стечению обстоятельств именно 11 июня, через четырнадцать лет, Брюллов приедет, по существу, умирать в Рим… Больной, постаревший.
Но не будем забегать вперед и омрачать торжество в императорской Академии.
«Вам не новы приемы торжественные, похвалы восторженные, — говорил в своей речи, обращенной к Брюллову, конференц-секретарь В. И. Григорович. — Дань таланту истинному есть дань справедливости. Но здесь вы найдете радушие, привет и чувства родственные. Вы наш по всему: как русский, как питомец, как художник, как сочлен, как товарищ».
Брюллов был растроган. Он стоял неподвижно, в глазах у него блестели слезы восторга, он буквально сиял в лучах тепла и любви.
Громовое «ура», мажорный торжественный марш потрясали стены здания, где родился и воспитался талант художника.
На следующий день отгремели трубы, и столица встретила Брюллова строгими буднями и делами.
Императорская Академия художеств, предложив Брюллову руководство историческим классом, возвела его в звание младшего (2-й степени) профессора.
Для получения звания старшего профессора ему надлежало написать большую картину на тему, утвержденную Академией.
Наверное, почетный член многих академий Европы был озадачен таким оборотом дела.
Но, очевидно, «Последний день Помпеи», написанный по собственной инициативе, был недостаточно весомым для получения звания старшего профессора.
Таково было высочайшее государя Николая I благоуважение.
Турчанка.
… Зимний. Сюда вместе с Волконским приехал Брюллов, чтобы предстать перед самодержцем России.
Дворцовые часы пробили гулко десять, и тут же где-то рядом прозвенели десять ударов…
— Пойдемте, Карл Павлович, — промолвил князь.
Странные, сложные чувства владели художником, когда они шли по бесконечным анфиладам дворца.
Золоченые двери будто сами распахивались настежь.
Будто во сне, мелькнул пустынный ряд великолепных покоев.
Ледяной блеск паркетов, холодное сияние зеркал, колючее мерцание золота. Последние шаги…
Согнутая спина Волконского, и вдруг Брюллов почувствовал студенистый, оловянный взор монарха.
Деспот, превративший Зимний в застенок, милостиво улыбался художнику.
— Я хочу заказать тебе картину, — сказал Николай I прямо, без приветствий и обиняков.
Брюллов поклонился.
— Напиши мне, — продолжил государь, — Иоанна Грозного с женой в русской избе на коленях перед образом, а в окне покажи взятие Казани.
Заказ царя — банальный, нелепый — был неотвратим.
Как быть?
Ведь Николай, очевидно, готовя этот сюжет, с кем-то советовался, обсуждал эту тему, может быть, сжился с ней.
Бесцветные глаза самодержца уставились на Брюллова.
Художнику показалось, что холеные щеки царя побледнели.
Ждать было нельзя. Надо немедля отвечать.
— Государь, — промолвил Брюллов, — если я займу первый план двумя холодными фигурами, статичными, — тут же поправился живописец — а самый сюжет, широкую панораму зажму в маленькое окно, то меня закритикуют, не поймут.
Николай вонзил в художника один из своих испытанных жестких взглядов.
— А что ты предлагаешь?
— Я работаю над «Осадой Пскова», — ответил Брюллов, — и хочу верить., государь, что картина получится.
— Хорошо, — сказал сухо самодержец.
… До самой смерти Брюллов не забудет этого диалога, как до самой смерти не кончит огромную картину «Осада Пскова», которая никак не укладывалась в заданные историей Карамзина рамки.
Портрет писателя Н. В. Кукольника.
Брюллова не удовлетворила история Карамзина. «Здесь все цари, а народа нет.
Фальшивый посыл сложнейшей композиции огромного холста (Брюллов затеял картину больше «Помпеи»), нажим, опека — все это было ненавистно живописцу. У него не уходили из памяти злые строчки эпиграммы Пушкина на историю Карамзина:
Словом, холст не задался…
Но этот эпизод лишь положил начало тягостным отношениям, наступившим между царем и «первой кистью России».
Брюллов по масштабам своего дарования стремился к монументальной живописи, к фреске.
Ведь недаром он с успехом прошел школу Рафаэля.
Но царь не понимал его.
И когда после пожара Зимнего в 1837 году Брюллов просит царя дать расписать ему фресками стены дворца на темы истории России, то его хлопоты, кстати, горячо поддержанные поэтом Жуковским, не увенчались успехом.