Прозрение…
Лишь так можно расценивать умение Сурикова проникнуть в самую суть, самую толщу истории, умение так свежо и честно рассказать о полюбившихся ему героях.
Подлинность суриковских полотен заложена в самой биографии художника, прибывшего в Петербург из далекого далека — Сибири. Там, в краю своего детства, в Красноярске, он получил ту жизненную школу, которая помогла ему создать истинно народные шедевры.
Вот что рассказывает сам живописец:
«А первое мое воспоминание — это как из Красноярска в Торгошино через Енисей зимой с матерью ездили. Сани высокие. Мать не позволяла выглядывать. А все-таки через край посмотришь: глыбы ледяные столбами кругом стоймя стоят, точно дольмены. Енисей на себе сильно лед ломает, друг на друга их громоздит…
В баню мать меня через двор носила на руках. А рядом у казака Шерлева медведь был на цепи. Он повалил забор и черный, при луне, на столбе сидит.
Идеалы исторических типов воспитала во мне Сибирь с детства, она же дала мне дух, и силу, и здоровье.
Жестокая жизнь в Сибири была. Совсем XVII век. Кулачные бои, помню, на Енисее зимой устраивались. И мы мальчишками дрались. Уездное и духовное училища были в городе, так между ними антагонизм был постоянный. Мы всегда себе Фермопильское ущелье представляли — спартанцев и персов. Я Леонидом Спартанским всегда был.
… Мощные люди были. Сильные духом. Размах во всем был широкий. А нравы жестокие были. Казни и телесные наказания на площадях публично происходили. Эшафот недалеко от училища был. Там на кобыле наказывали плетьми. Бывало, идем мы, дети, из училища, кричат: «Везут, везут!» Мы все на площадь бежали за колесницей… И сила какая бывала у людей: сто плетей выдерживали, не крикнув… Помню, одного драли; он точно мученик стоял, не крикнул ни разу. А мы все — мальчишки — на заборе сидели… А один… храбрился, а после второй плети начал кричать. Народ смеялся очень…
Портрет княжны П. Щербатовой.
В Сибири народ… вольный, смелый… Про нас говорят: «Краснояры сердцем яры».
И, резюмируя, с гордостью Суриков писал:
«Род мой казачий, очень древний. Уже в конце XVII столетия упоминается наше имя (история Красноярского бунта..
Формирование таланта русских художников превосходно описано Белинским:
«Возьмем поэта русского: он родился в стране, где небо серо, снега глубоки, морозы трескучи, вьюги страшны, лето знойно, земля обильна и плодородна; разве все это не должно положить на него особенного характеристического клейма!
Он в младенчестве слышал сказки о могучих богатырях, о храбрых витязях, о прекрасных царевнах и княжнах, о злых колдунах, о страшных домовых; он с малолетства приучил свой слух к жалобному, протяжному пению родных песен; он читал историю своей родины, которая не похожа на историю никакой другой страны в мире…»
Однако наивно было бы предполагать, что картины Сурикова появились в результате некоего колдовского наития или родились под влиянием интуитивных движений души сибирского самородка. Творчество Василия Ивановича Сурикова — драгоценный сплав русской, правдивой души, огромного труда, культуры, жизненного опыта.
Молодой Василий Суриков, пройдя через горнило школы Чистякова, глубоко и жадно изучал творения мастеров Возрождения. Он восторгался кистью Веронезе, Тинторетто и Тициана…
Но не только восторгался.
Он изучал колорит их полотен.
Учился у них великому умению населять холсты десятками, сотнями людей. Он дотошно исследовал законы композиции их картин.
Посещая музеи Европы, молодой мастер проводил часы перед шедеврами Рембрандта и Веласкеса, пытаясь проникнуть в тайны мастерства художников.
Нельзя без волнения читать письма Сурикова учителю Павлу Чистякову:
«Я хочу теперь сказать о картине Веронезе «Поклонение волхвов» — какая невероятная сила, нечеловеческая мощь могла создать эту картину? Ведь это живая натура, задвинутая в раму… Видно, Веронезе работал эту картину… без всякой предвзятой манеры, в упоении восторженном. В нормальном, спокойном духе нельзя написать такую дивную по колориту вещь. Хватал, рвал с палитры это дивное мешаво, это бесподобное колоритное тесто красок…
У них есть одна вещь, я ее никогда не забуду, — есть Рембрандт (женщина в красно-розовом платье у постели), такая досада — не знаю, как она в каталоге обозначена. Этакого заливного тона я ни разу не встречал у Рембрандта. Зеленая занавесь, платье ее, лицо ее по лепке и цветам — восторг. Фигура женщины светится до миганья. Все окружающие живые немцы показались мне такими бледными и несчастными.
… Кто меня маслом по сердцу обдал, то это Тинторетто.
Говоря откровенно, смех разбирает, как просто, неуклюже, но как страшно мощно справлялся он с портретами своих краснобархатных дожей, что конца не было моему восторгу.
Ах, какие у него в Венеции есть цвета его дожеских ряс, с какой силой вспаханных и пробороненных кистью…
После его картин нет мочи терпеть живописное разложение».
Далее Суриков пишет о портрете Иннокентия X Веласкеса в палаццо Дориа:
«Здесь все стороны совершенства есть — творчество, форма, колорит, так что каждую сторону можно отдельно рассматривать и находить удовлетворение. Это живой человек…
Для меня все галереи Рима — это Веласкеса портрет.
От него невозможно оторваться. Я с ним перед отъездом из Рима прощался, как с живым человеком».
Суриков был человеком высокой культуры.
Известна его любовь к музыке.
Еще юношей он превосходно играл на гитаре, любил петь старинные песни, позже он стал играть на фортепьяно.
Охотно посещал концерты, где исполняли Бетховена, Баха, Шопена.
Мастер глубоко изучал эпические строки Гомера, пристально вчитывался в романы Бальзака.
Он учился всю жизнь.
Вот письмо, датированное 1912 годом:
«Я очень был удивлен, что вы уехали, не сказав ни здравствуй, ни прощай своему лучшему другу. Нехорошо, нехорошо! Ну, как вы устроились в Париже?.. Должно быть, как у вас хорошо. Ходите в Люксембургский музей? Какие там дивные вещи из нового искусства! Моне, Дега, Писсарро и многие другие. Лена вам кланяется.
Напишите подробно. Ваш В. Суриков».
Когда читаешь эти строки, становится ясно отношение прославленного русского художника к творчеству французских импрессионистов. Впрочем, самое беглое изучение творчества Сурикова обнаружит его глубокое знание законов пленэра, открытых в свое время французами.
Кстати, было время, когда Сурикова пытались представить как некоего столпа «расейской школы» с весьма ограниченными вкусами.
Это неправда.
… Сетуя по поводу бедности колорита передвижников и мечтая об обогащении скупой, порою ограниченной палитры своих товарищей, Крамской призывал:
«Нам непременно нужно двинуться к свету, краскам и воздуху, но… как сделать, чтобы не растерять по дороге драгоценнейшее качество художника — сердце».
Суриков первый гениально решил эту задачу.
«На снегу писать — все иное получается. Вон пишут на снегу силуэтами, — говорил Суриков. — А на снегу все пропитано светом. Все в рефлексах лиловых и розовых, вон как одежда боярыни Морозовой — верхняя, черная; и рубаха в толпе. Все пленэр. Я с 1878 года уже пленэристом стал; «Стрельцов» также на воздухе писал.
Все с натуры писал: и сани, и дровни. Мы на Долгоруковской жили (тогда ее еще Новой Слободой звали)… Там в переулке всегда были глубокие сугробы, и ухабы, и розвальней много. Я все за розвальнями ходил, смотрел, как они след оставляют, на раскатах особенно. Как снег глубокий выпадет, попросишь во дворе на розвальнях проехать, чтобы снег развалило, а потом начнешь колею писать. И чувствуешь здесь всю бедность красок!»
Утро стрелецкой казни. Фрагмент.
Это стремление великого мастера к постоянному изучению современного искусства станет еще понятнее, если мы ознакомимся с открытым письмом Сурикова, появившимся в газете «Русское слово» 4 февраля 1916 года по поводу новой экспозиции картин в Третьяковской галерее, сделанной И. Э. Грабарем и освистанной и осмеянной рутинерами.