«Волна всевозможных споров и толков, поднявшаяся вокруг Третьяковской галереи, не может оставить меня безучастным и не высказавшим своего мнения. Я вполне согласен с настоящей развеской картин, которая дает возможность зрителю видеть все картины в надлежащем свете и расстоянии, что достигнуто с большой затратой энергии, труда и высокого вкуса. Раздавшийся лозунг «быть по-старому» не нов и слышался всегда во многих отраслях нашей общественной жизни.
Вкусивший света не захочет тьмы. В. Суриков».
Однако нам пора вернуться почти на сорок лет назад, когда Суриков заявил о себе первым шедевром…
Вот несколько строк из истории создания картины, рассказанной самим автором:
«Стрельцы» у меня в 1878 году начаты были, а закончены в восемьдесят первом… Я в Петербурге еще решил «Стрельцов» писать. Задумал я их, еще когда в Петербург из Сибири ехал. Тогда еще красоту Москвы увидел… В Москве очень меня соборы поразили. Особенно Василий Блаженный: все он мне кровавым казался… Как я на Красную площадь пришел — все это у меня с сибирскими воспоминаниями связалось… Когда я их задумал, у меня все лица сразу так и возникли… Помните, там у меня стрелец с черной бородой — это Степан Федорович Торгошин, брат моей матери. А бабы — это, знаете ли, у меня и в родне были такие старушки. Сарафанницы, хоть и казачки. А старик в «Стрельцах» — это ссыльный один, лет семидесяти. Помню, шел, мешок нес, раскачивался от слабости — и народу кланялся. А рыжий стрелец — это могильщик, на кладбище я его увидал. Я ему говорю: «Пойдем ко мне — попозируй». Он уже занес было ногу в сани, да товарищи стали смеяться. Он говорит: «Не хочу». И по характеру ведь такой, как стрелец. Глаза глубоко сидящие меня поразили. Злой, непокорный тип. Кузьмой звали. Случайность: на ловца и зверь бежит. Насилу его уговорил. Он, как позировал, спрашивал: «Что, мне голову рубить будут, что ли?» А меня чувство деликатности останавливало говорить тем, с кого я писал, что я казнь пишу.
Утро стрелецкой казни.
А дуги-то, телеги для «Стрельцов» — это я по рынкам писал… На колесах-то грязь. Раныне-то Москва немощеная была — грязь была черная. Кое-где прилипнет, а рядом серебром блестит чистое железо… Всюду красоту любил».
«Отвлеченность и условность — это бичи искусства», — любил говорить художник.
И живописец всеми своими творениями с первых шагов утверждал полнокровное, реальное ощущение жизни.
В его полотнах мы слышим, как бурлит кровь в жилах сильных людей, как сверкают полные ненависти и любви глаза его героев. Глядя на его холсты, словно дышишь самим воздухом тех годин, словно видишь самую жизнь народную.
«Утро стрелецкой казни».
Красная площадь.
Хмурое утро. Вот-вот наступит день. Страшный день…
Людно. Толпы зевак заполнили Лобное место, забрались высоко на шатровые башни. Давятся, глазеют.
Брезжит белесый свет. Неяркое солнце бессильно пробить свинцовый полог осеннего неба. Кружит, кружит воронье. Чует поживу.
У подножия Василия Блаженного в сизой, черной слякоти на телегах стрельцы. Бунтовщики. Их ждет неминуемая лютая казнь. Застыли зеваки. Огромная площадь притихла.
Лишь слышны сухой лязг сабли преображенца да тяжелая поступь ведомого на смерть стрельца.
Ни стонов, ни вздоха. Только живые, трепетные огоньки свечей напоминают нам о быстротечности последних зловещих минут…
Крепко сжал в могучей длани свечу рыжий стрелец в распахнутой белой рубахе. Непокорные кудри обрамляют бледное исступленное лицо. Жестокие пытки не сломили его. Непокоренный, яростный, он вонзил свой гневный взор в бесконечно далекого, окруженного свитой и стражей Петра.
Утро стрелецкой казни. Фрагмент.
Царь видит его…
И этот немой, полный ненависти диалог среди бушующего моря страстей человеческих страшен.
Скрипнуло колесо телеги.
Звякнула алебарда.
Всхрапнул конь.
Завыла молодуха.
Всхлипнул малыш.
И снова коварная тишина на миг объяла площадь. Только вороний грай продолжает терзать души еще живых в этот последний миг перед бездной…
Репин первый оценил «Стрельцов». Он сказал автору:
«Впечатление могучее».
Третьяков написал Репину в Петербург, где на IX Выставке передвижников экспонировалось «Утро стрелецкой казни», письмо, где спрашивал:
«Очень бы интересно знать, любезнейший Илья Ефимович, какое впечатление сделала картина Сурикова на первый взгляд и потом?»
«Могучая картина», — вновь повторил Репин в ответном письме.
Но были мнения иные.
«Критикуют рисунок, — писал Репин Сурикову, — и особенно на Кузю (рыжего стрельца) нападают, ярее всех паршивая академическая партия… Чистяков хвалит. Да все порядочные люди тронуты картиной».
Третьяков купил полотно.
Учитель Сурикова Чистяков благодарит его:
«Радуюсь, что вы приобрели ее, и чувствую к вам искреннее уважение и благодарность. Пора и нам, русским художникам, оглянуться на себя; пора поверить, что и мы люди…»
«Утро» вызвало бурю на страницах тогдашней прессы.
Нет нужды отводить здесь много места всему потоку хулы и брани, который опрокинули на молодого мастера рецензенты из реакционных газет.
Приведем лишь строки из черносотенной, монархической газеты «Русь», органа реакционеров-славянофилов:
«Явная тенденциозность сюжета этой картины вызвала громкие и единогласные похвалы «либеральной прессы», придавшей казни стрельцов г. Сурикова «глубокий, потрясающий, почти современный смысл» и считавшей ее… чуть ли не самой лучшей картиной на всей выставке… между тем она полна столь грубых промахов, что ее на выставку принимать не следовало. Уже выбор самого сюжета… свидетельствует о раннем глубоком развращении художественного вкуса у этого художника, впервые выступающего на поприще искусства».
Меншиков в Березове.
Великолепно ответил на выступление газеты «Русь» Репин.
Вот что он писал Стасову:
«Прочтите критику в газете «Русь»… Что за бесподобный орган! «О, Русь! Русь! Куда ты мчишься?!! Не дальше, не ближе, как вослед «Московских ведомостей», по их проторенной дорожке. «Пре-ка-за-ли», вероятно. Нет, хуже того, — это серьезно убежденный холоп по плоти и крови».
Либеральная газета «Порядок» писала о подобных выступлениях:
«Жалка та часть русской прессы, которая в такое и без того неспокойное время не находит ничего лучшего, как указывать пальцами на не повинных ни в чем людей и по своему произволу приравнивать их к числу сомнительных».
Но дело, как говорится, было сделано. Шедевр Суриковым был создан. И волей-неволей приходилось признавать победу молодого живописца-реалиста над салонными корифеями.
«После Сурикова работы Неврева в историческом роде кажутся бледными, раскрашенными безвкусно литографиями».
… Суриков необычайно мучительно, долго работал над композицией своих полотен. Вот слова, которые хоть немного раскрывают этот тяжкий труд:
«Главное для меня композиция. Тут есть какой-то твердый, неумолимый закон, который можно только чутьем угадать, но который до того непреложен, что каждый прибавленный или убавленный вершок холста или лишняя поставленная точка разом меняет всю композицию… В движении есть живые точки, а есть мертвые. Это настоящая математика. Сидящие в санях фигуры держат их на месте. Надо было найти расстояние от рамы до саней, чтобы пустить их в ход. Чуть меньше расстояние — сани стоят. А мне Толстой с женой, когда «Морозову» смотрели, говорят: «Внизу надо срезать, низ не нужен, мешает». А там ничего убавить нельзя — сани не поедут».
Мастер далеко не всем показывал свои картины в процессе их создания, среди этих немногих был Лев Толстой.