— Господи! Что же это с нами будет? — причитает ветхая старуха с надвинутым на глаза платком.
— Ишь ты, глупая, — произносит батюшка, важно растягивая слова, — придет пора, и настанет твой черед предстать перед страшным судом…
Русь… Могучая и бессильная. Воспетая и проклинаемая. Закоснелая в своей отсталости, погрязшая в драме невежества и суеверия.
Власть предержащие делали все, чтобы свет знания и свободы не достиг широких кругов народа. Васнецов талантливо изобразил обычную жанровую сценку той поры.
Вспоминаются гневные строки Некрасова:
Жаркое летнее солнце озаряет во всей неприглядности нищету. Воркуют голуби на скате крыши лавки, шелестят листки дубков, вздыхают, охают старухи, звенит трудовая деньга… Мерно текут серые будни провинциальной Руси.
Три царевны подземного царства.
Крамской отмечал умение Васнецова «понимать тип».
Он горячо заклинал молодого художника, разуверившегося в надобности своего искусства:
«Неужели Вы не чувствуете своей страшной силы в понимании характера? Дайте ей простора! Я как теперь помню Ваш рисунок купца, принесшего подарки: голову сахара и прочей провизии к чиновнику и утирающему свою лысину. Да будь это написано только, Вы увидели бы тогда, какая толпа и давка были бы у Вашей картины..
Убедительно? Может быть.
Но Васнецов грезил о другом пути.
Он свято верил, что должен пробудить в народе чувства гордости й собственного достоинства.
Веру в свои силы и свободолюбие.
Раскрыть перед ним былинные, богатырские образы из героической истории Руси. Он мечтал донести до широкого зрителя русскую сказку, о которой Пушкин сказал:
«Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!»
И это желание сказать новое слово, открыть людям в живописи новую красоту становилось у Васнецова все неодолимей.
Он приобщился к творцам, о которых Лев Толстой сказал:
«Может быть, и рады были бы не мыслить и не выражать того, что заложено им в душу, но не могут не делать того, к чему влекут их две непреодолимые силы: внутренняя потребность и требование людей».
Это не значит, что Васнецов отрицал добрую роль своих коллег по товариществу передвижников — Мясоедова или Маковского, и, конечно, это никак не означало, что он не признавал большой воспитательной роли жанров типа Хоггарта или Гаварни. Нет. Он просто хотел пойти своим путем.
Правда, до исполнения этого желания еще пройдет не один год… Он покинет Петербург и убежит в Москву, на встречу со своей мечтою. Но впереди было еще одно, последнее усилие, последняя дань жанру.
«Преферанс». 1879 год…
«Трудно мне было, — вспоминал Васнецов, — доделывать эту вещь в Москве. Не было под рукой, когда заканчивал картину, подходящих людей… Петербургского спокойствия и деловитости я у московских игроков наблюдать не мог, москвичи играли как-то торопливо, как бы между делом, а в Питере священнодействовали, видимо, оттого, что им было скучно, что они чувствовали свое одиночество в жизни».
Снегурочка.
… Глубокая июльская ночь. Тикают стенные часы, отмеряя фантастически нудные, выверенные до предела петербургские будни.
Серые.
Похожие, как близнецы, дни столичной окаянной жизни, жестоко регламентированные, взвешенные до мелочей.
При всей своей внешней респектабельности они состоят из цепи мизерных и крупных подлостей, лицемерия, чинопочитания, пресмыкательства и прочих атрибутов чиновничьей иерархии Российской Империи.
За крытым зеленым сукном карточным столиком красного дерева трое.
Неверный, дрожащий свет свечи озаряет потертые жизнью лица преферансистов, убивающих время.
Всмотритесь в их физиономии — красные веки, дряблые натеки морщин, тонкие прорези губ, привыкших лгать.
Все понимающие и порою ничего не видящие щелки глаз.
Таковы горестные заметы жизни, прошедшей без великих радостей, впрочем, без большого горя…
Мы не знаем доподлинно, читал ли «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина автор картины.
Думается, что да.
Но нельзя не привести два-три абзаца из этого сочинения, настолько метко они рисуют образ чиновника, изображенного на картине Виктора Васнецова «Преферанс»:
«Странная, однако ж, вещь! Слыл я, кажется, когда-то порядочным человеком, водки в рот не брал, не наедался до изнеможения сил, после обеда не спал, одевался прилично, был бодр и свеж, трудился, надеялся, и все чего-то ждал, к чему-то стремился… И вот в какие-нибудь пять лет какая перемена! Лицо отекло и одрябло; в глазах светится собачья старость; движения вялы; словесности, как говорит приятель мой, Яков Астафьич, совсем нет… скверно!
И как скоро, как беспрепятственно совершается процесс этого превращения! С какою изумительною быстротой поселяются в сердце вялость и равнодушие ко всему, потухает огонь любви к добру и ненависти ко лжи и злу! И то, что когда-то казалось и безобразным и гнусным, глядит теперь так гладко и пристойно, как будто все это в порядке вещей и так ему и быть должно… Но тем не менее действительность представляет такое разнообразное сплетение гнусности и безобразия, что чувствуется невольная тяжесть в вашем сердце… Кто ж виноват в этом? Где причина этому явлению?
… Карты сданы.
Снос определился.
Вистующие ждут…
Они сардонически улыбаются, наблюдая за мучениями партнера, имеющего репутацию рохли и мямли. Лысый старичок что-то невнятно бормочет, очевидно, подсчитывая возможные взятки… Нетерпеливо постукивает пальцами визави. Четвертый партнер встал и потягиваясь подошел к столику с крепительными напитками.
Часы пробили четыре. Светает… Летняя дивная лунная ночь манит своей серебристой прохладой. До слуха играющих свежий ветерок доносит шелест листвы деревьев. Природа зовет: «Оглянись!.Но тщетно! Громко зевает молодой человек, ошалевший от смертной тоски, от этой пустяковой беличьей жизни в колесе чиновничьей круговерти.
Игра идет по мелкой. Скука… Неотвратимая, как рок. Злая и постная. Прикрытая внешней комильфотностью и обильно снабженная сделками с совестью. Быт… Дьявольски ординарный, расписанный мелом, как висты.
Бродят тени по пестрым обоям. Скрипят стулья. В саду пропел неведомо откуда взявшийся петух. Прозвенела рюмка, поставленная на поднос. Коптит свеча.
Устало глядит на этих пожилых людей, глубоко несчастных в своей собачьей, устроенной неустроенности, молодая дама, заключенная в золотую раму.
Мерно качается маятник, отстукивая минуты, часы, дни и ночи этих безысходных лет обывательского прозябания…
Васнецов написал холст великолепно. Он заявил себя этим полотном как мастер первой руки.
«Скажите Васнецову, что он — молодец за «Преферанс», — передавал через Репина Крамской.
Казалось, как говорят преферансисты, «расклад определился». Жизненный путь ясен. Пиши! Слава, почет, деньги — все эти компоненты у тебя в кармане.
Но как это ни странно, а может быть, даже не столь странно, сколь, по мнению иных, чудовищно — «Преферанс» стал последним жанром в творчестве Васнецова.
Больше никогда до самой своей кончины мастер не писал бытовые сюжеты.
В Третьяковской галерее есть зал Виктора Васнецова. «Преферанс» экспонируется на одной стене с огромным полотном «После побоища Игоря Святославича с половцами», датированным 1880 годом… Их разделяет пространство в пять-шесть шагов. Дата их создания разнится всего лишь на один год. Но между ними — бездна.
Степь…
Сумерки…
Мглистое сизое небо.
Багровая луна встает из свинцового марева.
Поле сечи…