Музыка.
Она нужна была Васнецову как воздух, особенно в те часы, когда порою «дух иногда так смущается, что я начинаю делаться нравственным трусом».
Вот слова, в которых живописец изливает всю свою любовь к музыке:
«Как было бы хорошо для меня теперь слушать великую музыку. Как бы я был рад теперь приютиться у печки, между двумя столиками (мое обыкновенное место) и слушать Баха, Бетховена, Моцарта, слушать и понимать, что волновало их душу, радоваться с ними, страдать, торжествовать, понимать великую эпопею человеческого духа, рассказанную их звуками!»
«Музыку часто слышите?» — спрашивает он у художника И. С. Остроухова. — А я редко, очень, очень; она мне страшно необходима: музыкой можно лечиться».
Так трудно преодолевал художник душную атмосферу петербургского жития.
… И снова зал Васнецова в Третьяковке. И снова и снова сотни, сотни людей подолгу стоят у картин художника, о чем-то думают, шепчутся, вздыхают, улыбаются…
Всего десять шагов отделяют «Преферанс» и «После побоища» от висящей напротив «Аленушки», и опять лишь год разделяет даты их создания.
И опять бездна… И опять невероятная новь открытия.
Да, поистине семимильными шагами начал шагать вятич.
Вот что значит, наконец, обрести свою, единственную песню!
Не верится, что автор «Аленушки» мог всего лишь два года назад написать «Преферанс», — настолько они полярны, далеки по мироощущению.
Надо было очень возненавидеть серый мир буржуазных петербургских будней, чтобы с такою силой открыть людям окно в новый, неведомый доселе в живописи мир сказки, былины.
«Аленушка»…
Осень. Холодная заря тонкой стрелой пронзила низкое пасмурное небо.
Недвижен черный омут.
Страшен дремучий лес. На берегу, на большом сером камне — Аленушка, сирота. Робко подступили к воде нежные тонкие осинки. Неласков омут.
Колки зеленые стрелы осоки. Холоден, неприютен серый камень.
Горько, горько сиротинке в этой чащобе. Глушь немая.
Вдруг ветер пробежал по ельнику. Зашелестели, зазвенели листки осинок.
Запел тростник, защебетали «малые пташечки — горьки-горюшечки», потекли унывные звуки тоски и печали.
Может быть, слышит Аленушка плач Иванушки или донес ветер шум костров высоких, звон котлов чугунных, тонкий, злой смех ведьмы.
Каждый из нас с малых лет привык к нежному образу Аленушки как к чему-то необычайно близкому, вошедшему накрепко, навсегда в еще детский образный наш мир, и сегодня нам трудно поверить, что современники проглядели поэтические качества «Аленушки», а увидели, как им казалось, анатомические и прочие школьные погрешности полотна Васнецова…
Возможно, в какой-то степени они имели на это право, как и те педанты, которые мерили с вершком высоту суриковского Меншикова.
Думается, что искусство трудно выверить сантиметром или вершком. Тут вступают категории более сложные — поэтичность, музыкальность, народность.
Вглядитесь пристальней.
И вы поверите, что через миг из темной бездны омута может выплыть кикимора или добрая Царевна-Лягушка. Вслушайтесь… И до ваших ушей долетят звуки летящей Бабы Яги.
А из зеленой мглы ельника высунется добрая рожа лешего…
Таков колдовской мир васнецовской картины — реальный и высокопоэтичный, созданный художником, глубоко поверившим с малых лет в чудесную и волшебную ткань русской сказки и с великим простодушием отдавшим эту веру людям.
Вот несколько строк из воспоминаний автора, раскрывающих тайну создания «Аленушки»:
«Критики и, наконец, я сам, поскольку имеется у меня этюд с одной девушки-сиротинушки из Ахтырки, установили, что моя «Аленушка» натурно-жанровая вещь!
Не знаю!
Может быть.
Но не скрою, что я очень вглядывался в черты лица, особенно в сияние глаз Веруши Мамонтовой, когда писал «Аленушку». Вот чудесные русские глаза, которые глядели на меня и весь божий мир и в Абрамцеве, и в Ахтырке, и в вятских селениях, и на московских улицах и базарах и навсегда живут в моей душе и греют ее!»
Игорь Грабарь со свойственной ему четкостью определяет качества картины:
«В. М. Васнецов в 1881 году создает свой шедевр — «Аленушку», не то жанр, не то сказку, — обаятельную лирическую поэму о чудесной русской девушке, одну из лучших картин русской школы».
Да, действительно Васнецов бесконечно доступен и прост. На первый взгляд даже простоват.
Но лишь на первый взгляд, ибо в основе рождения каждого его холста лежит поэтическая метафора.
Рождение замысла.
Тайное тайных…
«Как это ни кажется, может быть, на первый взгляд удивительным, — сказал однажды художник, — но натолкнули меня приняться за «Богатырей» мощные абрамцевские дубы, росшие в парке. Бродил я, особенно по утрам, по парку, любовался кряжистыми великанами, и невольно приходила на ум мысль:
Это ведь наша матушка-Русь! Ее, как и дубы, голыми руками не возьмешь! Не страшны ей ни метели, ни ураганы, ни пронесшиеся столетия!
Аленушка.
А уже как дубы превратились в «Богатырей», объяснить не могу, должно быть, приснилось!»
«Я не историк, — говорил Васнецов, — я только сказочник, былинник, гусляр живописи! «Богатыри» мои — не историческая картина, а только живописно-былинное сказание о том, что лелеял и должен лелеять в своих грезах мой народ.
Я не хотел выдумывать, историзовать прошлое, а стремился только показать его народу в живописных образах. Насколько я преуспел в этом, судить, конечно, не мое дело, но всем моим художественным существом я пытался показать, как понимал и чувствовал прошлое! Мне хотелось сохранить в памяти народа былинную Русь!»
Конец XIX века. Середина девяностых годов. Давно был закончен фриз «Каменный век» для Исторического музея в Москве, работа по-своему уникальная в истории мирового искусства. Подходят к концу грандиозные росписи Владимирского собора в Киеве. Наконец Васнецов может исполнить свою заветную мечту: построить дом-мастерскую в Москве. В 1894 году он привозит туда из Киева «Богатырей»…
«Это был один из счастливейших дней моей жизни, — восклицает Васнецов, — когда я увидел стоящих на подставке в моей просторной, с правильным освещением мастерской милых моих «Богатырей». Теперь они могли уже не скитаться по чужим углам, не нужно было выкраивать для них подходящее место в комнате. Мои «Богатыри» стояли, как им нужно стоять, были у себя дома, и я мог подходить к ним и с любого расстояния рассматривать их величавую посадку…
Работалось мне в новой мастерской как-то внутренне свободно.
Иногда даже пел во время работы.
Главное, уж очень хорошо было смотреть на моих «Богатырей»: подойду, отойду, посмотрю сбоку, а за окном Москва, как подумаю, — сердце забьется радостно!»
Приближалось пятидесятилетие Васнецова, и художник заканчивает холст к сроку. В 1898 году «Богатыри» начали свою вечную жизнь.
Алексей Максимович Горький писал Чехову в 1900 году:
«Я только что воротился из Москвы, где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезрением всяческих диковин, вроде Снегурочки и Васнецова, Смерти Грозного, Шаляпина, Мамонтова Саввы… для меня театр и Васнецов дали ужасно много радости. Васнецов кланяется Вам. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян — грандиозная вещь. А сколько у него еще живых, красивых, мощных сюжетов для картин. Желаю ему бессмертия!»
Как часто, вглядываясь в экран цветного телевизора, обыденно и четко демонстрирующего панораму красноватого марсианского пейзажа, переданного нашим космическим аппаратом, или видя плавающего в черной бездне космонавта, окруженного голубоватым сиянием, задумываешься над удивительным парадоксом, происходящим в современном искусстве.
Казалось, что фантастические будни цивилизации конца XX века необычайно расширили представление о человеке.
Все это могло бы подсказать живописцам темы новые, романтические, связанные с мечтою многих поколений людей.