«Как умер отец, расскажи» — были первые его слова.
Мать с тревогой посмотрела на него.
«Его бравурность меня смущает, — вспоминает Валентина Семеновна. — Он такой осторожный, такой мнительный — вдруг как будто переродился. Невольно вспоминается отец, собиравшийся накануне смерти в Индию. То же беспокойство, та же лихорадочность».
В ноябре Игорь Грабарь решил показать Серову новую экспозицию его работ в Третьяковской галерее. Вот что он пишет об этом памятном дне:
«Я никогда не забуду… как мы стояли с ним перед этим портретом — «Девушка, освещенная солнцем». Он долго стоял перед ней, пристально ее рассматривая и не говоря ни слова, потом махнул рукой и сказал не столько мне, сколько в пространство: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, сколько ни пыжился, ничего уж не вышло: тут весь выдохся».
Почти четверть века отделяло этот ноябрьский день от жаркого июньского дня, когда молодой художник писал Машу. На Серова глядела с портрета его юность. Юность, ставшая вечной.
Он невольно отвел глаза в сторону и увидел себя в стекле висевшей рядом картины — на него грустно взглянуло усталое лицо пожилого человека.
Холодное ноябрьское утро 1911 года.
Впереди обычный день, нагруженный до отказа.
Ждет у подъезда извозчик.
В особняке Щербатовой (портрет которой начал писать художник) раздался звонок телефона.
— Папа не может сегодня быть, — прозвучал по телефону мальчишеский голос.
— Но почему? Его ждет позировать княгиня?
Телефон помолчал с минуту, и, наконец, рыдающий голос промолвил:
«Он умер».
… А что сталось с Машей?
Она надолго пережила Серова. В 1955 году в Париже она скончалась.
Марии Яковлевне было девяносто лет.
ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ
Множество людей стремятся приблизиться к красоте древних храмов, часовен, дворцов. Хотят услышать чудесную гармонию старых фресок, грезят увидеть дивное мерцание античных мозаик, мечтают узреть сияние средневековых витражей.
Трудно поверить, что в наш стремительный век прагматики и техницизма с невиданной силой проявилось желание человека ощутить дыхание прекрасного.
Все сложнее стало попасть на выставки искусства мастеров Египта, Ренессанса, художников XIX века — реалистов, импрессионистов.
Нескончаемые очереди у входов в наши музеи и галереи говорят об этом.
Иконы великого Рублева, полотна могучих Сурикова, Репина, Васнецова, прекрасные холсты Венецианова, Нестерова, Врубеля, Борисова-Мусатова…
Нет им числа.
Все эти замечательные мастера привлекают к себе, заставляют мыслить, переживать, волноваться. Мы невольно начинаем замечать, что после посещения музеев, галерей некое доселе дремавшее в нас чувство вдруг будто вздрагивает, пробуждается, и мы начинаем многое переосмысливать, задумываться над проблемами, ускользавшими от нашей души, заверченной круговертью будней.
Люди оказываются незаметно, неотразимо в лучах силового поля, еще мало изученного, под воздействием магнетических чар красоты.
Прикосновение, приобщение к прекрасному…
Может ли оно оставить нас холодными, сколь ни хотели бы мы казаться бесстрастными?
Нет!
Как музыка входит в сердце, какими бы угрюмыми, мрачными ни были бы слушатели, так и живопись помогает зрителям сбросить усталость, тоску, мизантропию и открывает людям еще неведомые им радости.
Давным-давно, блуждая по окрестностям Тарусы, я забрел в березовую рощу на берегу Оки.
Погожий день клонился к вечеру, и какая-то особенная, напоенная летним покоем тишина охватила меня…
Внезапно среди зеленых кудрявых ветвей возникло странное видение.
Каменный подросток, неловко повернувшись, застыл на гранитном ложе. Прозрачные голубые, сиреневые блики бежали по щеке его, крепко прижатой к худенькому плечу.
Дремотные серые тени рисовали закрытые веки, тонкие, хрупкие линии носа, рта.
Каменный аккорд.
Поэтический, интимный, он звучал горько, меланхолично.
Нежность и целомудрие образа, созданного скульптором, особенно гармонировали с чистотой, задушевностью дивного уголка природы…
Пахло травою.
Сизый дым костра рыбаков ленивой куделью тянулся к закатному небу.
Только вздохи ветра да тоскливые крики одинокой птицы нарушали покой. Казалось, что время остановилось.
Молчание бездонного небосвода, легкий шелест деревьев лишь безмерно усиливали ощущение вечности этого мира, полного грез и суровых реалий.
За мощными и простыми очертаниями цоколя памятника легли раздольные просторы русского пейзажа. Ясные, бескрайние. Они будто говорили: «Жизнь продолжается!»
Как бы подтверждая эту истину, тишина исчезла. Раздвинув заросли прибрежных плакучих ив, облетев крутогорбые холмы, властно и гулко закричал гудок парохода.
Его голос вмиг сломал робкое безмолвие приокской глуши.
Отблеск заката.
Позже я узнал, что Борисов-Мусатов завещал похоронить себя на берегу Оки, а скульптор Матвеев в 1910 году изваял поразивший меня памятник.
Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов — прекрасный русский художник. Холсты его пронизаны чувством поэзии, глубоко лиричны и волнуют нас своею интимностью, причастностью к чувствам людским — горю и радости, нежности и любви.
Весною 1870 года на берегу Волги, в городе Саратове родился Виктор Мусатов.
Его имя, как и Винсент, означает «победитель», но не больше, чем у Ван Гога, было успешных дней в жизни художника Мусатова.
Ничто не предвещало драмы в судьбе мальчика, он рос, радовался жаркому солнцу, свежему ветру и сверкающим просторам реки.
Но когда Виктору было три года, несчастный случай сломал всю его жизнь.
Падение, ушиб, и малыш остается увечным — горбатым.
Пробежали годы детства.
Юноша много рисует, пристально и зорко видит красоту природы.
Страсть к живописи овладевает всеми его помыслами.
Мусатов едет в Москву и везет с собою этюды, рисунки, эскизы.
Неоценимый запас прекрасного — Волга, саратовский музей с шедеврами Ватто и Брюллова, встречи с творчеством Ге, Левитана, Васнецова, Нестерова на передвижных выставках на родине — все это вместе с усердием и трудом молодого художника дало свои плоды.
Его принимают в Училище живописи, ваяния и зодчества. Он начинает не без успеха писать, но уже через год покидает Москву и приезжает в Петербург, где приступает к учебе в Академии художеств.
Представим себе застенчивого провинциала, бесконечно ранимого, ущербного, но сильного своей верой, вошедшего в храм Искусства и увидевшего в нем вместо благости познания смятение и борьбу.
Психологическое состояние Виктора хорошо выразил художник Михаил Нестеров:
Дама на веранде.
«Искание живой души, живых форм, живой красоты в природе, в мыслях, в сердце, словом, повсюду».
На первых порах Мусатов старательно рисует в «гипсоголовом классе», но вскоре начинает работать в частной студии знаменитого Павла Петровича Чистякова, воспитавшего Сурикова, Репина, Виктора Васнецова, Врубеля, Серова.
Строгий, взыскательный Чистяков и Эрмитаж — вот что было истинной академией молодого художника. Он копировал Веласкеса, Веронезе, Ван-Дейка. Росло мастерство, а вместе с ним зрел бунт против сухой догмы консерваторов из Академии…
Вскоре обострившаяся болезнь заставила Виктора покинуть Петербург с его сырым капризным климатом. Он приезжает в Москву, где встречается с Николаем Николаевичем Ге, и видит его новую картину «Распятие».
Вот запись современника об этой встрече:
«Мусатов рассказывал об ошеломляющем впечатлении, которое произвело на него «Распятие». Картина была выставлена как запретная в чьей-то частной квартире. В большой пустой комнате у холста собралось несколько человек, и Ге страстным шепотом передавал примолкшим зрителям, что он хотел выразить в своем создании. В комнате стояла жуткая тишина».