…Но, конечно, не только картина Ге потрясла молодого Мусатова. Он беседовал позже с Николаем Николаевичем, и тот многое поведал ему.
— Мы все любим искусство, — говорил Ге, и его страстное, горькое чувство овладевало слушателями. — Мы все его ищем, мы все его открываем и как будто остаемся ненасытными. Всем нам хочется верить, что оно еще многое и многое, может быть, откроет. Мусатов боялся проронить хоть одно слово.
— Даже старое искусство, — продолжал Ге, — которое, казалось бы, уже исчерпано, мы должны открывать, узнавать, отыскивать новые взгляды, новые понимания.
Виктор, вспомнив часы, проведенные за копированием шедевров в Эрмитаже, по-новому взглянул, как бы со стороны, на дивные мгновения, которые он тогда пережил.
— Вот этот смысл искусства, — сказал Николай Николаевич, — говорит нам о той работе духовной, которую создает себе художник. Обыкновенно смотрят на искусство, как на что-то очень светлое для самого художника и для тех, для которых он работает; как будто не подозревают всего того, что сопровождает жизнь художника во время этих розысков и отыскиваний.
Весна.
При последних словах на глазах Виктора Мусатова навернулись слезы. Он представил свою судьбу. Саратов, Москву, Петербург, искания, искания, болезнь.
— Как нарочно, — тихо произнес Ге, — ряд художников, начавших наше движение и отошедших, почти всех я видел или знал. Я один остался как бы свидетелем их жизни, как очевидец. — Ге встал и, быстро ходя по мастерской, негромко, будто задыхаясь, рассказал о страшной судьбе Александра Иванова и Павла Федотова.
— Жизнь этих художников есть сплошное страдание, сплошное мучение: отыскивание, недовольство тем, что найдено, полное разочарование в конце работы и смерть…
Шум города глухо проникал в окна студии, вечерние тени бежали по стенам, и Мусатову вдруг показалось, то души старых мастеров бродят рядом и слушают эту беседу. Ге говорил о судьбах Перова, Флавицкого, Крамского, Прянишникова, и за каждым из них, за внешне счастливой судьбой стояло страдание, подвиг жизни.
— Вот жизнь моих товарищей, — почти прошептал Ге, — которой я был свидетелем. Остальные жили точно так же. Радостных, светлых, счастливых почти не было, так что, когда встречаешь мысль о том, что искусство дает какие-то необыкновенные радости, делается как-то странно. Точно говорящие это не видят, кто создает это искусство и какими усилиями оно достигается.
Ночь заглянула в окно мастерской. Тишина встретила последние слова создателя «Голгофы», «Тайной вечери», «Петра и Алексея». Мусатов был потрясен.
Надо искать свой язык, свое понимание красоты…
«Мне скоро двадцать пять лет, — думал он, — а что я создал? Нет, надо увидеть шедевры Лувра, узнать, что делают в этой столице искусства».
Мусатов едет в Париж, где поступает в студию к Кормону. Да, к тому самому старому Кормону, у которого некоторое время учился Винсент Ван Гог.
Но если говорить правду, то школа Кормона почти ничего не дала Мусатову.
Зато он целыми днями не выходил из Лувра.
Виктор Мусатов переживает как бы второе рождение, его покоряет живопись Леонардо и Боттичелли, великих флорентийцев.
Автопортрет с сестрой.
Это найдет отражение в его будущих полотнах…
Лувр еще раз подтвердил изумительную филигранность и изящество великолепных полотен Ватто — тончайшего певца женской красоты.
Сложный калейдоскоп впечатлений дополнился экспозицией Люксембургского музея, где Мусатов впервые познакомился с картинами Мане, Ренуара, Дега.
Надо было быть незаурядной личностью, чтобы не потерять себя в столице искусства, в столкновении стилей, манер, видений мира. Мусатов остался самим собой — нежным, нервным мечтателем, не примкнувшим ни к одной из многочисленных школ.
Только на третью зиму пребывания в Париже начинает чувствоваться настоящий Мусатов.
Он получает признание у Кормона.
Даже такие метры, как Бонна и Жером, одобрили его работы. Внезапное обострение болезни.
Клиника.
Операция и долгое лечение…
Наконец он снова на родине, в Саратове, и его этюды-пейзажи, портреты, писанные летом, пронизаны радостью ощущения возвращения к Отчизне.
Друг художника Немиров рассказывает:
«Помню, такой был случай: пошли мы с ним на пруды ловить карасей, это было часов в 10 утра, когда закинули удочки, то он вскакивает, подбегает ко мне и указывает мне на воду.
Признаться сказать, я думал, он рехнулся, оказалось, что он увидел в воде красивые отражения деревьев и берега, я думаю, что это было начало его «Водоема».
Крепло чувство любви художника к чудесному миру России, своей причастности к Волге, садам, цветам… Мусатов пишет одному из своих друзей:
«Цветущий сад, обширный, как мир, где все молодо, зелено. Солнце играло своими лучами по яркой зелени травы, мягкой, как шерсть ягненка, как бархат. Оно играло на роскошных цветах бесчисленных клумб, их запахи тянулись повсюду, переплетались между собой в голубой дымке. Цветы мирно качали перистыми головками своими и любовались друг другом. Они быстро взошли и распустились в полной своей красоте; они окружили молодые цветущие деревья, дремавшие повсюду в сладком полусне. То были вишни, яблони и еще какие-то плодовые деревья, названия которых сердце не требовало. Они были покрыты белыми и розовыми цветами, пушистыми гроздьями, осыпавшими их; они стояли, разделенные широкими пространствами, и эти пространства — был воздух, насыщенный парами весны. Лучи солнца, как паутины, пересекали бесконечно эти пространства. Деревья, как маленькие дети, радостно простирали свои ветви друг к другу. Они купались в пространстве, как золотые рыбки в аквариуме».
Гобелен.
Необъятные дали Волги, бело-розовые цветущие яблони, сверкание весеннего солнца, голубые тени, прохлада и свежесть деревянного флигеля с окнами в сад, где молодой художник устраивает свою студию. Именно в этих стенах будет написан «Водоем» — лучшая картина мастера.
Вокруг тихий омут провинциальной жизни…
Конец века. 1899 год.
Художник уже попробовал свои силы в картинах — «Автопортрете с сестрой», «Осеннем мотиве».
Его постигает неудача в работе над картиной «Гармония»…
Судьба продолжает испытывать стойкость Виктора Мусатова.
Умирает мать.
Больной, издерганный живописец остается один с младшей сестрой Леной.
«… Жил как-то я раньше только миром искусства, — пишет он Лушниковым, — а теперь пришлось и с жизнью столкнуться, с ее буднями и неудобствами, со своей неподготовленностью и неприспособленностью».
Но художник фанатично упорен и предан своей мечте. Он говорит: «По-прежнему стараюсь быть один и жить только искусством. Здесь больше нет ничего для меня. Искусство, Лена ия…»
Наступает знойное саратовское лето.
Пыльное марево стоит над городом.
Внизу — необъятная ширь реки, по которой будто плывут розовые струги облаков. Это лето 1901 года — пора расцвета таланта Мусатова. Он пишет полотна «Весна», «За вышиваньем», «Когда расцветут сирени…»
Художник записывает:
«Я… видел только солнечный свет с холодным тоном перламутра, яркий, как серебряный шелк».
Изумрудное ожерелье.
Как зарницы предвещают богатый урожай, так картина «Гобелен» сулит грядущую удачу.
Декоративное начало, заложенное в пейзаже и в фигурах женщин, богатство колорита ничуть не мешают, а лишь усиливают состояние тишины, радости и покоя, разлитого в холсте.
Картина, исполненная сложной техникой — темперой, пастелью, гуашью, — поистине напоминает гобелен своей гармонией, музыкальностью решения.
Дягилев сразу оценил полотно: