И вот снова встает образ светлого, честного, тяжело больного, но чистого душой художника. Многого он не понимал. Но приветствовал свет, свободу.
Вскоре, к концу октября, он умер. Не стало одного из самых лирически чистых художников России.
Борисов-Мусатов в последние годы жизни стоял на пороге нового. Он умолк, не сказав всего того, чем была полна его душа живописца. Вдумаемся еще раз в слова, сказанные Николаем Ге об искусстве, и вспомним еще один пример трудного счастья быть истинным художником…
Снова Таруса. Глубокая тишина царит у памятника Борисову-Мусатову. Он хотел, чтобы его могила была на крутом берегу Оки. Его желание свершилось.
Березовое, голубое, трепещущее крыло русской природы будто прикрывает, охраняет фигурку спящего подростка. Какие незлые демоны нашей земли витают в воздухе этого последнего пристанища поэта.
Негромка, душевна, прозрачна, тиха муза художника.
Судьба его неповторимо печальна.
Осенний мотив (Дама в лиловом)
Коварный рок сделал все, чтобы кисти Борисова-Мусатова не коснулись холста.
Но могучий дух мастера поборол немощную плоть, и мы сегодня, очарованные до слез его искусством, забываем о всех сложностях биографии живописца, о его недуге, о горестных семейных потерях.
Мы ощущаем на его полотнах ликующий мир русской природы, видим красивых и немного грустных женщин, одетых в старинные одежды.
Дышим воздухом давно ушедших лет.
И, однако, лучшие холсты мастера вошли в пантеон русской классики, и его «Водоем» — поистине шедевр, жемчужина русской школы живописи.
Немного сказал мастер, но в тех произведениях, которые дошли до нас, звучит чистая, робкая, но и твердая душа художника, влюбленного в жизнь, тоскующая, жаждущая прекрасного. И это ощущение сферы красоты, в которую мы попадаем, любуясь полотнами художника, не покидает нас.
Как нам сегодня, глядя на нескладные а порою просто уродливые изображения огрубленных, оболваненных людей, созданных ныне западными модернистами, не поражаться певучим линиям, серебристому тону, очаровательному колориту, а главное, пронзительной человечьей лиричности картин Виктора Борисова-Мусатова.
Как весенний ветер, несущий свежесть и прохладу, юное желание творить, действовать, желать рождают в нас на первый взгляд статичные, сдержанные, порою задумчивые картины живописца.
Предгрозовой покой разлит в поздних полотнах Борисова-Мусатова. Так бывает в природе, когда вдруг в небе громоздятся сизые тучи, глухо грохочет гром, полыхают алые зарницы.
Земля, томясь и притихнув, будто ожидает пришествия бури.
Светит солнце, невыносимо жгуче горят краски пейзажа.
Листья деревьев, поверхность вод, словно оцепенев, застыли. Вот-вот рухнет призрачное затишье…
Этот миг ожидания, предчувствия грозы наполняет картины, написанные мастером в последние годы жизни.
Незаметно может исчезнуть зыбкое безмолвие. Могучий вихрь пронесется над сонными парками, застылыми прудами, багровым заревом блеснет в окнах белоколонных усадеб и закружит, сомнет немую тишину старых поместий. Этот исход никогда не изображен Борисовым-Мусатовым. Сюжеты последних его холстов внешне безмятежны и вовсе лишены трагизма.
Но такова таинственная логика большого искусства — художник задолго ощущает грядущие перемены, его душа бывает порою потрясена, и мастер тогда немедля отражает это в своих творениях, волнуя нас своим неброским, глубоко потаенным, сокровенным чувством…
Таруса… Скользят, скользят голубые мягкие кружевные тени веток берез, вторя этому магическому движению, бегут серебристые перистые облака над Окой, высоко в небе парит сокол.
Его мерные круги, неспешные, величавые, как бы еще раз напоминают нам о неустанной жизни природы.
Немногим художникам удавалось почувствовать хотя бы мгновение этого исторического неумолимого движения, полного тайной, истинной красоты.
Не все дни, часы и годы жизни нашей планеты — праздник…
Бывали грустные страницы в ее летописи.
Но увидеть даже в печали своеобразие отрезка времени, в которое тебе досталось жить, — большое счастье творца, который всего себя отдал людям.
В огромном симфоническом оркестре русского искусства звучат разные мелодии. Среди тихих, душевных, гармоничных мотивов нашей Родины слышен голос музы Борисова-Мусатова — чарующий, нежный, трогательно-лирический.
ФИЛИПП МАЛЯВИН
Белый зимний лес безмолвен.
Мороз. В синих сугробах стынут березы. Скрипит наст.
Спешит, спешит маленький Филипка. Надо поспеть домой к обеду. Не поспеешь — будут ругать.
Ветви елей, опушенные белым мехом, бьют по щекам, мешают идти. Шагать трудно, валенки, как пудовые, одеревенели от снега.
В руках малыша — охапка замысловатых веток, узловатых, кряжистых корневищ.
Мальчишка, несмотря на восьмилетний возраст, — искусный резчик. Филипка целыми днями усердно мастерит занятные фигурки зверей, человечков, птиц.
Через много-много лет, став всемирно известным живописцем, Филипп Андреевич Малявин любил вспоминать детство:
«Долгое время я никак не мог решить, быть ли мне живописцем или резчиком, и это меня очень удручало. Смотрел всегда с ужасом на годы — вот будет мне семь, восемь. До десяти я представить себе не мог, до того это уже старость, и мне казались люди после десяти лет уже пожилыми. Я только одного боялся, как бы мне не потерять времени, и бегал, собирал угли в золе и рисовал везде — на стенках, на колесах, на воротах и даже на золе. Обращался к мужикам, чтобы они мне показали, как нужно рисовать, и с успехом пользовался их советами».
Неуловимый свет струился откуда-то сверху, оттуда, где сквозь черную путаницу ветвей сверкает васильковое небо. Иней слепит глаза.
Филипка спешит, вот и замерзший ручей, корявые ветлы, а дальше село, колокольня.
Семья садится за стол.
Во главе сам Андрей Малявин и законная жена его Домна Климова — государственные крестьяне из села Казанки Логачевской волости Самарской губернии, и многочисленные чада и домочадцы, среди которых и Филипка.
Через полвека с лишком судьба забросит русского художника Малявина в шведский город Мальме.
В номере отеля «Савой» на фирменных бланках гостиницы стареющий живописец, уставший от скитаний и мытарств, изольет всю тоску по родине в воспоминаниях о далекой, невозвратной поре. Эти листки чудом дошли до нас.
«Интересно ли вернуться и вновь опять жить — испытывать, видеть и делать, что уже ушло без возврата и забыто, — писал Малявин. — Интересно ли опять сидеть за столом, кругом вся моя семья, а посередине стола стоит большая миска с кислым молоком.
Стол играет и в деревне большую роль и обставляется этикетом и порядком.
Когда ешь хлеб, нельзя крошки терять — грех!
Говорить нельзя — грех, а смеяться и подавно, иначе по лбу получишь ложкой.
Поэтому едят молча этот дар божий.
Деревенские ложки большие и надежные; чтобы в рот ее всунуть, нужно так открыть рот, что кадык вывалится, вот и нельзя забыть этого большого рта у отца — разевал и глотал, как великан, и на самом деле он был великан и силач.
Помню его еще молодым, и он удивительно, мне казалось, похож был на Христа, с раздвоенной бородой и русый.